Пыльная зима (сборник)

И вдруг оказывается мил. Любезен.

– Кофе? Коньяк?

– Кофе, спасибо. Я, в общем-то, по делу…

– Извините. У нас сначала угощают, потом – о делах.

– Спасибо…

Озираюсь. Вижу скрипку.

– Это скрипка?

Он улыбается.

– Дурацкий вопрос, в самом деле. Играете?

Он опять улыбается.

– Опять дурацкий вопрос…

От кофе, от его улыбки становится тепло, приходится заставлять себя быть такой, какой нужно. Но – еще один вопрос…

– Для души играете?

– Конечно. И для людей.

И тут я вспоминаю, что где-то слышала его фамилию. И даже видела. Говорю ему об этом.

– На афише видели.

– Точно. Филармония. Честно говоря, сто лет не бывала. Вообще я в музыке…

– Не вы одна.

– Зато у меня хорошая зрительная память. Я помню, на афише было: лауреат международных конкурсов. То есть даже не одного?

– Вена, Нью-Йорк, Токио.

– Поэтому – дорогая машина?

– А что – машина?

И я рассказываю ему о том, как его тонкие талантливые пальцы выбросили банку, бросили в толпу тех самых людей, которым он служит своим искусством. Банка попала мне в лицо, и вот – шрам. Видите?

– Боже мой! – говорит он. – Боже мой! Я и не знал. Я был не в себе, честное слово. Я ехал – и ничего не видел. Я смял эту банку от злости. Меня обидели. Мне задержали визу, понимаете? Специально задержали, чтобы я не успел, чтобы сорвать гастроли. И я не успел… Боже мой, какая глупость, как стыдно…

Пауза.

– А шрам вам даже идет, – говорит он.

– Я должна вас за него благодарить?

– Нет. Что я могу сделать для вас? Хорошо, что вы меня нашли. Об этих вещах нужно знать. Человек должен знать о последствиях всего, что он делает.

– Это невозможно.

– К сожалению.

– Вы, однако же, моралист.

– Немножко. Традиции семьи.

– Хорошие традиции. А где семья?

– Там. Я здесь. Я учился здесь. Мои друзья здесь…

Не договорил. Пауза, в которой опущен рассказ о неудачной любви, неудачном браке. Что-то определенно было. Да и как не быть – человеку за тридцать уже.

– Так что же для вас сделать? – спрашивает он.

– Заплатите.

Пауза.

– Сыграйте.

Он бы сыграл – но гордость не позволяет. Скромная гордость. Я, дескать, не настолько высокого мнения о себе, чтобы считать себя способным музыкой загладить обиду. К тому же это не прикладное искусство, не разменная монета – даже и в благородных целях. После паузы спрашивает:

– Вам хочется?

– Не знаю. Просто я никогда не слышала скрипку вот так – живую, вблизи.

– Вам будет интересно, – обещает он.

Что ж, в этих словах никакой бравады. Будет интересно, почему бы и нет? Интересно смотреть в аквариум тому, кто никогда не увлекался рыбками. Интересно впервые рассматривать коллекцию монет. Вот и скрипку интересно послушать тому, кто вблизи ни разу, живую, не слышал.

Он играет.

Играет, не глядя на меня, глядя в окно, вполоборота ко мне.

И я не смотрю на него, чтобы не смущать.

Играет что-то мелодичное, лирическое, не очень сложное (чтобы не хвастать своим мастерством). Для средних умов.

Но мне и это немногое кажется волшебством.

– Спасибо…

– Еще?

– Нет. Для первого раза будет слишком много.

Он усмешкой оценивает этот комплимент.

А я чувствую, что краснею. «Для первого раза!» Заметил или нет?

– В следующий раз я сыграю вам свое самое любимое.

Заметил.

Наметил. В воображении уже видит, как он будет играть – после того, как. Благодаря меня. Платя мне. Именно платя, хоть речь идет о любимой музыке.

Вот так все и испортили – сами.

– Следующего раза не будет, – говорю. – Вряд ли выберусь. Я далеко живу. И вообще: муж, дочка, мать с отцом уже в возрасте. Живем вместе… Хлопоты… В общем…

– Жаль…

Не очень-то жаль, как видно. Было бы жаль по-настоящему – уговаривал бы.

Или я не в форме?

Или не хочет проблем, связи с замужней женщиной?

Или виза куда-то там его волнует больше, и он накануне отъезда не собирается заводить серьезного романа?

Но кто ему сказал – то есть…

Ладно, проехали.

Я ухожу.

Он подает мне пальто, с грустью глядя на свои тонкие пальцы, сжимающие дешевенький драп. Смущается. Мнется.

Все-таки хочет назначить свидание?

Решился.

– Извините…

– Да?

– Извините, я не понял: зачем вы все-таки приходили?

– Скрипку послушать.

И – вниз по лестнице.

Студенческое самодовольство, будто на экзамене: каков ответ!

И тут же досада на себя: ответ-то ответом, а каков мужик! Какие руки, какой взгляд. Море нежности. Вот кто умеет любить. Скорее всего. Наверное. Никогда. Ни за что. Ни с кем. Ни с чем. Вы с чем?

Женщина в белом халате стояла передо мной.

– Вы с чем?

Я отняла руку от глаза, показала бровь.

– Как это вас?

– Да стукнули случайно…

– Хорошо стукнули. Пойдемте.

В кабинете было зеркало, и я впервые увидела, что у меня, и ужаснулась. Шрам наискось, глубокий, кровавая вмятина в брови, волосы спутались, кровь так и льет, не унимается. У меня вообще свертываемость крови плохая.

– После будете любоваться, – сказал хирург, усталый пожилой человек.

Он усадил меня. Ему подали шприц, он ввел новокаин.

Я потеряла сознание.

Я очнулась.

Я лежала на кушетке. Было очень жестко. Яркий свет слепил глаза. Почему-то болел висок.

– Что ж вы не сказали, что не переносите новокаин? – сердито спросил врач.

– Я переношу. Мне и зуб удаляли, и руку я ломала, обезболивали, все было нормально.

– Тогда в чем дело?

– Не знаю. Голова кружилась еще до этого. Сейчас тоже. И болит. А вы зашивать хотели? Так серьезно?

– Может, еще серьезней. Сотрясение мозга, например.

– Откуда? Меня же знаете чем? Пивной банкой! Она же легенькая!

– И чайной ложечкой убить можно, – заметил врач. – Смотря как ударить.

– Сколько времени? – спросила я.

– Одиннадцатый час.

– Это я столько в обмороке была!

– Из обморока перешла в сон. Очнулась, сказала два слова – и на бочок.

– Не помню.

– Я посплю, сказала. И калачиком свернулась. Голова очень болит?

– Да.

– Где?

– Вот здесь.

– Ясно.

– Что?

Не ответил.

Подумал. Спросил:

– Дом далеко?

– Да. Первый микрорайон.

– Телефон есть? [6] – Нет. Дом недавно сдали.

– А у соседей?

– Нет. Микрорайон новый. Один-единственный телефон поставили в соседнем подъезде кому-то, мы один раз ходили позвонить: «скорую» матери нужно было, а автоматы все…

– Номер знаете?

– Вообще-то знаю. Я на крайний случай записала, хотя пользоваться не собиралась.

– Почему же не собиралась?

– Что вы! Это такие люди!

– Сейчас узнаем, какие люди, – сказал врач. – Номер?

Я вспомнила номер. Я вспомнила и номер их квартиры, а вот как их зовут – не вспомнила.

– А твоя какая квартира?

– Шестнадцать.

Он набрал номер.

– Прошу прощения. Квартира двадцать восемь? Вам из больницы звонят. Хочу попросить вас об одной человеческой, так сказать, услуге…

Он осекся.

– Трубку бросили?

– Да.

– Я же говорила. Оне какое-то начальство.

– Оне? – переспросил он без улыбки. – Ладно…

Набрал номер. Долго не подходили.

Подошли.

– Не бросайте трубку, – торопливо сказал он. – А если отключите телефон, я в газету напишу, у меня там знакомые, напишу о доброте некоторых ответственных работников.

Пауза.

– Все сказали? Теперь слушайте. Запишите или запомните. Соседний подъезд, квартира шестнадцать. Это займет у вас пять минут.

Пауза.

Туда пять минут, сюда пять минут, всю ночь бегать?! – легко представила я.

– Скажете, – выслушав, продолжал врач, – чтобы не беспокоились, скажете родителям или (он взглянул на меня, я дважды кивнула)… скажете родителям, что дочь во Второй горбольнице, ничего страшного, легкое сотрясение мозга, но оставили на ночь. Запомнили? Вторая больница, отделение травматологии, палата… Люся! – крикнул он в коридор. – В какую палату положим?