Колокол

Какой может быть эта жизнь, они обсудили досконально. Дора в полуизвинительном тоне рассказала Майклу о своем мистическом опыте в Национальной галерее. Майкл предложил ей вернуться к занятиям живописью, и Дора согласилась, твердя, правда, при этом, как и ожидал Майкл, что способностей у нее ни на грош. Может, ей найти преподавательскую работу, которая оставляла бы и время для посещения художественного училища? Может, ей вернуться к учебе, которую она оставила, выйдя замуж за Пола? Проблема, где и на что ей жить, тоже затрагивалась. Майкл советовал ей оставить Лондон. Дора поначалу заявила, что не мыслит жизни без Лондона, но потом ухватилась за эту идею и даже нашла ее увлекательной. Когда обсуждение вступило в эту стадию, пришло, ниспосланное провидением, письмо от Салли, подруги Доры, сообщавшее, что та получила хорошее место — вести уроки рисования в одной из школ в Бате, напала на очень приличную квартирку на двоих и теперь спрашивает: нет ли у Доры знакомых в Бате, которые помогли бы ей подыскать соседку по квартире? Тут и стало ясно, что Дора должна ехать в Бат, и Майкл отправил несколько писем, чтобы помочь ей получить стипендию для завершения учебы в этом городе. Очень маленькая стипендия была обещана, а вместе с ней Доре предложили преподавать в начальной школе. Это как нельзя лучше ее устраивало, и между ней и Салли шли восторженные телефонные переговоры.

По более позднем размышлении Майкл диву давался, как ловко помог он Доре устроить свою далекую от общепринятой будущность, ведь он почти не задумывался над сутью этого дела. Может, полнейшая его отчужденность от Доры да вызванная собственным его душевным состоянием странная, сломленная свобода и позволили ему действовать в ситуации, в которой обычно он бы колебался или действовал иначе. Мудро ли он распорядился? Впрочем, может, и время этого не покажет. Но он верил, что теперь чуточку знает Дору. Она много говорила о себе, и по ее рассказам, без капли горечи, о неприкаянном детстве Майкл догадался о некоторых причинах теперешней ее сути. Никто не внушал ей, что нужно хоть сколько-нибудь ценить себя, поэтому она до сих пор и чувствовала себя непригодным для общества беспризорным существом, и то, что делало ее непритязательной, делало ее и безответственной, необязательной. Пол с его абсолютными требованиями, с его уничтожающими вспышками презрения и гнева был наихудшей парой, которую она могла для себя выбрать. Тем не менее Дора не оставляла надежды вернуться к Полу, надеялся на это и Майкл, хотя и прекрасно знал, что Джеймс, называя ее сукой, был прав и не похоже, чтобы ее кривая дорожка была близка к концу.

Дора по собственной воле вызвалась поговорить с матушкой Клер. Она виделась с матушкой Клер трижды и, кажется, осталась довольна, хотя и умалчивала, о чем они говорили. Говорили они, ясное дело, о происшествии на озере, после которого Дора стала безмерно восхищаться отважной монахиней-амфибией. Говорили они, как догадывался Майкл, и о будущем Доры. Он был рад, что монастырь вроде бы не ставил палки в колеса его планам относительно Доры и что ей явно не приказали немедленно возвращаться без всяких разговоров к мужу. Он и в случае с Дорой не видел смысла в том, чтобы силком втягивать ее в механизм греха и покаяния, который был чужд ее природе. Может, потом Дора и покается по-своему; может, по-своему и будет спасена.

Когда они побыли немного вдвоем, Майкл начал догадываться, что Дора чуточку влюблена в него. Было в ее взглядах, расспросах, манере обхаживать его нечто наводившее на эту мысль. Майкла это трогало, слегка раздражало, но никаким образом не пугало и не отталкивало. Он был благодарен Доре, потому что чувствовал, что она тот человек, которому он не может принести вреда. В ее любви было нечто смиренное и безнадежное, и это наверняка ей было внове. Майкл наблюдал за этой любовью почти что с нежностью и не делал ничего, чтобы сократить дистанцию между ними. Он делал так, чтобы она говорила о себе, и спокойно уклонялся от ее неуклюжих попыток перевести разговор на него. Ее неподозрительный и неискушенный ум, конечно, не таил мысли о его наклонностях, и, хотя Майкл догадывался, что Дора из тех женщин, которые относятся к гомосексуалистам с заинтересованной симпатией, открываться ей не намеревался. Чуть позже он начал понимать, что она воображает, будто он любит Кэтрин. Это было более удручающим. Майкла раздражали и мучили ее постоянные наводящие вопросы о Кэтрин, ее предположения, будто он ждет не дождется, когда его призовут ухаживать за ней. Но опять-таки лучше оставить при ней эти иллюзии.

Так и существовали они в полном согласии. Майкл знал, что Дора немного.страдает из-за него, но чувствовал, что для нее это еще не изведанное и явно безвредное разнообразие.

Несмотря на все, а может, и именно поэтому Дора за последние дни удивительно изменилась и расцвела. Майкл особенно почувствовал это ближе к концу, когда в конторе делать было уже нечего и он часто заставал Дору на озере, где та, сидя за старым пюпитром из Длинного зала, служившим ей мольбертом, делала акварельные наброски Корта — до отъезда она написала дюжины три-четыре акварелей. Теперь уже становилось холодно, и небо, хотя и по-прежнему облачное, часто прояснялось. На картинах Доры небо за серебристым фронтоном Корта было сизо-серым и крапчатым, лимонно-желтым в полоску, тревожно-багряным и прозрачно-зеленым. Как чудесно перенесла все Дора, думал Майкл. Она, как обжоpa, поглотила все несчастья Имбера, и они только добавили ей плотности. Из-за того, что случились все эти ужасные события, ее, Доры, стало больше. Майкл со слегка презрительной завистью смотрел на это простое и здоровое созданье, но тут вспомнил, как и сам в то последнее утро, когда собирался идти к Нику, цвел на чужом несчастье, пока не был сражен насмерть.

Однажды пришло письмо от Тоби. Он теперь совсем обосновался в Оксфорде. Майкл читал его письмо с облегчением. В неуклюжих фразах Тоби извинялся за свой поспешный отъезд, за неблагоразумные поступки, которые, как он надеялся, не причинили много бед. Он благодарил Майкла за его доброту, писал, как много значило для него пребывание в Имбере, писал, что очень огорчился, узнав из газет, что все они разъезжаются, но надеялся, что все устроится так же хорошо где-нибудь в другом месте. Но главное, что явствовало из письма, и это успокаивало Майклу душу, — для Тоби действительно вся эта история была закончена. Никаких намеков на муки вины, ни тревожных дум, ни размышлений о душевном состоянии Майкла. Полный смысл случившегося в Имбере, по счастью, не дошел до Тоби, не мучило его сейчас и любопытство к тому, что минуло. Он был в новом чудесном мире, а Имбер стал для него уже историей. У него в «Корпусе Кристи»[«Корпус Кристи» — колледж в Оксфорде, основанный в 1516 г.] замечательная старинная комната, отделанная панелями, сообщал он Майклу. Он ее украсил изображениями средневекового колокола, которые вырезал из «Иллюстрейтед Ландон ньюс». Тьютор его был просто поражен, когда он рассказал ему, как он обнаружил колокол. Мерфи, между прочим, живется очень хорошо, он прекрасно освоился у его родителей. Здорово, не правда ли, придумал Питер — забрать Мерфи? А как ужасно печально и поразительно то, что случилось с Ником, — он до сих пор с трудом верит, что это правда. Майкл должен навестить его в колледже, если окажется как-нибудь в Оксфорде, и выпить с ним стаканчик шерри. Майкл улыбался, читая письмо, он был рад ему. Может, он и впрямь заедет когда-нибудь к Тоби, доставит тому удовольствие покрасоваться покровительственным отношением и сказать потом своим друзьям, что это, мол, и есть тот самый старый хрыч, про которого он им рассказывал, тот самый, что приставал к нему — ну, там, где он нашел колокол.

Все эти мысли о Доре и Тоби лишь попеременно мелькали на поверхности сознания Майкла. В глубине души он был постоянно сосредоточен на другом. Боль, которую он ощутил, когда узнал, что Ник мертв, была такой невыносимой, что он поначалу думал, что не перенесет ее. В первые дни его утешало только сознание того, что он еще может покончить с собой. Такая боль не должна длиться. Он мог заниматься только тем, что касалось Ника, говорить только о Нике — когда вообще говорил. Он несколько раз перевернул все вверх дном в сторожке, искал хоть что-нибудь — письмо, дневник, — что мог бы истолковать как послание к себе. Он не мог поверить, что Ник ушел, не оставив ему ни слова. Он ничего не нашел. В печке лежали обугленные бумаги — останки, вероятно, последней корреспонденции, которую сжег Ник, — но они прогорели, и собрать их было нельзя. Дом ничего не открыл Майклу, пока он в отчаянье, слепой от слез, которые теперь то и дело сами собой набегали на глаза, рыскал по шкафу, чемоданам и карманам пиджаков Ника.