Жемчужина в короне

Если не считать коротенького письма, которое Колин написал ему на Рождество 1939 года, когда, закончив курс подготовки младших офицеров, приезжал на побывку домой, Гари почти год не знал о нем ничего. Весной 1940 года мистер Линдзи известил его, что Колин «где-то во Франции», и последнее письмо Гари ему переслали. Он советовал Гари в дальнейшем писать Колину на Дидбери, а они уж будут пересылать письма по нужному адресу.

Гари невольно вспомнилось, как изменился к нему мистер Линдзи после 1938 года. Он объяснил себе эту перемену тем, что мистер Линдзи с тех пор перестал ему доверять. «Что он будет делать с моими письмами? — спросил он себя. — Читать их? Подвергать цензуре? Не пересылать, если решит, что они могут чем-нибудь расстроить Колина, или если ему лично что-нибудь там не понравится?» Чуть он начинал писать, на бумагу падала тень мистера Линдзи, и это нарушало непрерывный поток мыслей, который он изливал на старого друга. Его охватило чувство, что с Колином его разводит в разные стороны не только сила обстоятельств, но и вмешательство того могучего злого духа, что обрек его отца на смерть, а его самого на изгнание. Но письмо, которое он получил в августе 1940 года, как будто доказывало, что, по существу, между ними ничего не изменилось. Характер дружбы люди редко анализируют, разве что под давлением извне, и, когда Гари попробовал проанализировать свою дружбу с Колином, она оказалась чем-то вполне нормальным и несложным. Взаимное притяжение сходных натур, уже давно переросших то нездоровое любопытство, какое в детстве вызывали цвет кожи и тайна генов. Письмо Колина словно обратило время вспять. Гари снова услышал подлинный голос друга. Читая между строк, он понял, что и Колин пережил нелегкое время. Это опять их сроднило. Сведений в письме было мало. Колин побывал в Дюнкерке, а потом «повалялся в госпитале, не потому, что был тяжело ранен, а потому, что долго добирался до мест, где была квалифицированная помощь и перевязочные материалы, и я поболел, но теперь опять в порядке». Писал он из дому, во время коротенького отпуска между госпиталем и возвращением в свою часть.

«Кровавое месиво — вот что это было. Забавно слушать, как папа рассказывает, что его сын побывал в Дюнкерке, точно тут есть чем гордиться. А я не могу отделаться от чувства гнева, но не знаю на кого, потому что невозможно сказать, какой именно человек или какая именно группа людей несет за это ответственность. Скорей всего, это наш старый друг Немезида все-таки нас настигла. Я потерял одного хорошего товарища. На днях ездил навестить его сестру. Нелепо это, когда оказываешься вовлечен в такие банальные мелодраматические ситуации. И она, и я чувствовали себя отвратно. Когда я выписался из госпиталя, папа отдал мне несколько твоих писем, которые до тех пор придерживал. Из-за этого мы с ним немножко поцапались. Что ты мог подумать, не получая от меня ответов! Он сначала сказал, что не хотел меня тревожить, что ты и так, мол, поймешь, где я и чем занят. А потом признался, что прочел письма и обнаружил в них всякие „политические бредни“. Гари, я только для того тебе это рассказал, чтобы ты, если будешь писать мне на адрес родителей, помнил, что письмо могут прочесть. Он обещал больше так не делать и понимает, что это нехорошо, но у него появились какие-то странные идеи. Не хочется его обижать, но в каком-то смысле он стал для меня чужим человеком. А ведь это тоже банальная ситуация, верно? До того банальная, что даже не знаю, как на нее реагировать. Столько он говорит и делает такого, что действует мне на нервы. Повесил у себя на стене карту и втыкает в нее булавки как полководец. На булавке, которая воткнута в Дюнкерк, красуется бумажный британский флажок. Очевидно, он должен изображать меня. Напиши мне что-нибудь толковое».

Что-нибудь толковое? В тот день, когда пришло это письмо, Гари побывал в окружном суде, где разбиралась апелляция на решение мирового судьи в Танпуре, который признал человека виновным в краже коровы и продаже ее другому человеку, отдавшему ее в счет приданого своей дочери. Обвиняемый утверждал, что корова — его собственность, потому-де, что ее владелец давал ей забредать на его землю и она там паслась бесплатно и съела корму на сумму больше ее рыночной стоимости. Жалобщик ссылался на то, что танпурский мировой судья не пожелал выслушать двух свидетелей, готовых подтвердить под присягой, что обвиняемый не раз предупреждал первоначального владельца о своем намерении продать корову. Судья Менен апелляцию отклонил, после чего Гари покинул зал суда, так как на очереди был разбор жалобы на заключение в тюрьму по статье 188 индийского уголовного кодекса, а Лаксминарайан никогда не печатал отчетов о таких спорных случаях.

«Что-нибудь толковое? — написал Гари Колину. — Вероятно, в военное время можно считать толковым и даже правильным сажать человека в тюрьму за откровенные высказывания. Но так поступают не только в военное время. Это давняя практика, предусмотренная уголовным кодексом. Статья 144 дает гражданским властям право самостоятельно решать, что такой-то человек представляет угрозу общественному порядку, и под страхом ареста и тюремного заключения тем самым приказывать ему молчать. Если он ослушается такого приказа, его отдают под суд и карают по статье 188. Насколько я знаю, он может обжаловать приговор вплоть до верховного суда провинции. В тот день, когда пришло твое письмо, я был на выездной сессии окружного суда. Я ушел до того, как судья (индиец) начал разбор такого дела, так что подробностей не знаю. Однако, выходя из зала, я видел подсудимого, он ждал там, стоя между двумя констеблями, и я узнал его, это некий Моти Лал. Он тоже узнал меня и сказал: „Привет, Кумер“, но тут его втолкнули в дверь, через которую в зал вводят подсудимых. Когда я в последний раз видел этого человека, он работал клерком на складе моего дядюшки у вокзала. Вернувшись в редакцию, я навел кое-какие справки. Дядюшка, оказывается, уже несколько месяцев как выгнал его якобы за плохую работу, но из того, что мне сказал мой редактор, я заключил, что причина была другая: дядя узнал от кого-то, что Моти Лал связан с подпольными элементами партии Конгресс. Я спросил у дядиного поверенного, брахмана по имени Шринивасан, за что же все-таки Моти Лал был арестован. Оказывается, он „подстрекал“ рабочих и студентов к забастовкам и бунтам и ослушался приказа, запрещавшего ему выступить на собрании старшекурсников в Техническом колледже. Подозревали его и в том, что он возглавлял группу молодых людей, которые печатали и распространяли подрывную литературу, но доказательств никаких не нашли. Так или иначе, ему дали шесть месяцев. А апелляцию его отклонили. Мне все это рассказал мой бывший коллега по „Газете“ некий Видьясагар, теперь он работает в радикальной газете „Майапурский индус“, я вчера встретил его в суде.

Видьясагар — симпатичный парень, он мне нравится, но я чувствую себя перед ним виноватым. Когда я пришел в „Газету“, издатель первый месяц всюду посылал нас вместе, а потом уволил его. Он сказал, что, когда ему поручили ввести меня в курс дела, он сразу смекнул, чем это пахнет. И еще сказал: „На тебя, Кумар, я зла не держу, потому что ты ничего не знаешь“. Когда мы встречаемся, он подтрунивает надо мной и говорит, что из меня еще может получиться хороший индиец, дай только время.

А я, честно говоря, не знаю, что такое хороший индиец. Тот ли это, кто идет в армию (потому что такова семейная традиция), или тот, у кого хватает денег и честолюбия, чтобы жертвовать в фонд войны, или тот бунтарь, что попадает под арест, как Моти Лал? Или хороший индиец — это Махатма, которого все здесь почтительно называют Гандиджи и который в прошлом месяце, когда Гитлер показал Европе, на что способна его армия, хвалил французов за то, что сдались, и призывал британский кабинет вести войну „более благородным и мужественным методом“ и разрешить державам оси вступить в Англию. Этот „благородный и мужественный метод“ не что иное, как его хваленое ненасильственное сопротивление. Вот тебе как будто хороший индиец. Но есть еще Неру, а тот явно считает его сумасшедшим. И, видимо, хочет воевать с Гитлером. И говорит, что не пристало Индии использовать трудности Англии. Но тут же добавляет, что Индии нельзя помешать бороться за свою свободу. Тогда, может быть, хороший индиец — это бывший член Конгресса Субхас Чандра Бос, который ставит свободу на первое место, а сейчас находится в Берлине, лижет Гитлеру пятки, а нас призывает по радио разбить оковы. Или это мистер Джинна, который в порядке упрощения межобщинной проблемы потребовал отдельного государства для мусульман, если Конгрессу, где большинство составляют индусы, удастся выгнать из страны англичан? Или это один из индийских князьков, который подписал с Британской короной договор об уважении его суверенных прав и не намерен от них отказываться, даже если в Британской Индии верх одержит шайка индийских радикалов? Я раньше и не знал, что это серьезная проблема — раджам, оказывается, принадлежит почти треть всей территории Индии. И опять же, может быть, лучше отбросить все эти умозрительные сомнения насчет того, что есть хороший индиец, и успокоиться на том, что это простой крестьянин, у которого одна забота, как бы избавиться от гнета местного ростовщика и получить право на весь урожай чего бы он там ни выращивал? И какую роль во всем этом играют англичане?