Богемная трилогия

Ах, о чем говорить, о чем говорить, Валерия жалко, он унижен, и я ничем не могу отомстить за него! Вы бы набили морду тому, кто пристает к вашей женщине, но как можно набить морду НКВД!

В жестокий, морозный вечер маленький черноглазый человек сетовал, жаловался, проклинал, а бессмертный Шурка шел рядом с ним и думал: «Какие мы сильные! Господи, если бы кто-нибудь мог догадаться о нашей великой силе».

И как раньше она светилась любовью, так теперь равнодушием. Ей было все равно. Теперь, равнодушная, она не ждала его, о, не ждала, она надеялась, что он не вернется, сколько раз, отгоняя от себя ужас этой мысли, она продолжала представлять себе его смерть.

Сидела и ждала, что придут и сообщат. Это мог быть несчастный случай или преднамеренное убийство. Убить его было возможностей сколько угодно, он подставлялся. Притоны, о которых она могла только догадываться, таят в себе немало опасностей, на него могла спустить тяжелый груз стрела экскаватора в портовой зоне, где он иногда шлялся, или мог зарезать убийца под мостом, да, да, обязательно под мостом, когда он возвращался домой и, не вытерпев, останавливался у стены, чтобы помочиться. Его надо убить во время этого занятия, его вообще лучше убить в какую-то очень интимную минуту, но больше всего она желала ему смерти в минуту близости с другой женщиной от руки какого-то выследившего их сутенера. Ее донимала фраза: «И выстрелил себе в голову». Одна и та же фраза.

И то, что не было доступно ей, она рассматривала как какую-то фильму, когда он умирает от удара ножа в спину, не успев повернуть головы.

Единственное, что ее раздражало, — это возможность для него умереть на плече другой. Он должен был умереть на ее плече, и она желала ему тихой смерти во сне, ночью, рядом с ней. Но он не умирал, не умирал, он просыпался и шел грешить дальше, а она, спустив ноги на холодный пол, тупо сидела и желала ему смерти.

Она слышала голоса его убийц, разговаривала с ними.

— Сделаем, не беспокойся, — говорили они.

— Но когда? — нервно спрашивала она. — Когда же?

— Не торопи, дай срок, сам придет.

Она улыбалась ему виновато, он давно уже погиб, задавленный грузом, застреленный под мостом, в постели у непотребной соперницы. Она была единственной, кто мог предупредить его, но делать этого не хотела.

Конечно, лучше было бы, если б он остался калекой, навсегда прикованным к креслу, неподвижно лежащим на диване, глаза в потолок и зависел от нее во всем, во всем. А она бы возилась с ним, все простила, она бы летала над ним, и при мысли о такой возможности она начинала плакать.

Но он возвращался невредимым и находил ее все такой же, вялой и неопрятной.

— Зачем ты подражаешь мне? — шутил бессмертный Шурка. — У тебя это все плохо получается.

Но у нее получалось, на улице ее все чаще называли теткой, она и сама чувствовала себя старой, неухоженной теткой с растрепанными патлами вместо волос. Она стала суетливой — где толпа, там и она, любила протискиваться сквозь толпу, ей нравилось, когда ей отвечают ударом локтя в грудь.

Она стала равнодушной к себе самой, но полюбила кошек. В доме резко запахло мочой. Она находила их, где только могла, и приносила — петербургских облезлых кошек, таких же несчастных, как она сама.

Полдня занимали поиски еды для них, другие полдня — кормление.

И все время одна и та же фраза преследовала ее: «И выстрелил себе в голову».

Она ревниво следила, как бессмертный Шурка относится к ее страсти, мечтала уличить его в жестокости, он не поддавался, он был растерян, его втягивали в какую-то бесконечную тяжбу с жизнью. Он не хотел, он согласен был жить среди этих полубезумных, покрытых лишаями зверьков, только чтобы видеть ее счастливой. Но счастливой она не была, просто озабоченная, запустившая себя женщина в окружении кошек.

Она шла, как нищенка, как кошатница по Ленинграду, а за ней все некормленые кошки, все написанные им когда-то слова. Она знала их наизусть, новых стихов он ей не читал, и поэтому она знала наизусть все когда-либо сочиненное ранее.

Переходили дорогу глаголы «убить», «верить», «обещать», «нарушить», прилагательные «победный», «бедный», фразы, беременные облезлыми, как кошки, метафорами, ей не нужно было оглядываться — все на месте, все идут за ней.

Даже в Ленинграде, безумном городе, такое можно увидеть не каждый день, но это как кому повезет, ей повезло, и, прежде чем умереть, она увидела их всех, неприкаянных, как ее кошки, сирых, о чем-то они просили ее, она была для них мамкой, мамкой, непричастной к их рождению.

Бессмертный Шурка забыл их когда-то так же, как сейчас ее. А вдруг не забыл, а послал ей вдогонку? На это оставалось надеяться, потому что очень не хотелось думать, что исчезновения ее из своей жизни он не заметит.

Она привела слова на паперть, разложила их кучками вокруг себя, как милостыню: неприкаянные глаголы, хилые прилагательные, — и стала ждать сочувствия. Но день был жаркий, и люди скорее стремились мимо нее в прохладу храма, никто не задерживался.

И тогда она поняла, что он все-таки забудет ее, если даже их он сумел забыть — не предъявляющих к нему претензий, бесконечно верных. Она поняла, что станет лучше, когда вместе с ней исчезнут все претензии к нему и останутся только воспоминания, и сама она станет чудным воспоминанием без заклинаний, скандалов и лишней крови.

Вся надежда была на несчастный случай. Да и что такое жизнь, как не один сплошной несчастный случай?

«Все равно смерть найдет меня, только бы не от его руки, а я уверена — скоро так ему надоем, что он захочет убить меня. Какой он выберет способ? Господи, ну и дура же я! Он давно уже нашел этот способ. Ну что ж, так даже лучше, так даже лучше…»

Для того чтобы покончить с собой, надо перестать себя жалеть, а это непросто. Все-таки с этим телом, этим лицом она провела лучшие годы, и эти губы он целовал. Она поняла, что надо спешить, ей захотелось, чтобы все случилось легко и мгновенно, надо лишить себя времени для раздумий. Слова она забрала с собой, они согревали грудь.

Она шла по Литейному, пока не увидела толпу, она придвинулась к толпе, ожидавшей трамвая, будто хотела заглянуть поверх голов: чего ждут люди, что их занимает? Все расступились, или так ей только показалось, кошки рванули на рельсы, она за ними, чтоб остановить, спасти, и последнее, что она слышала, — это как хрустнули слова, его слова.

Бессмертный Шурка пировал. Компания была недостойная, случайная, но так как недостойных компаний не бывает, то ему подходила любая.

Хозяин дома — личность апробированная, известная, крупье Владимирского клуба Юрий Алексеевич, для удобства Ю. А. К нему в любую ночь можно прийти без звонка, без ограничений. Он был не слишком счастлив и не слишком огорчен, он был ровен, он был крупье Владимирского клуба.

Бессмертный Шурка праздновал победу, он не шел на похороны, оставался жить, она прогадала, если рассчитывала его озадачить. Бессмертный Шурка никогда не ходил на похороны, это зрелище исчерпало себя, исчерпано воображением бессмертного Шурки. Он столько раз проигрывал собственные похороны, что его трудно было напугать чужими. Она просчиталась, эту тему он знал досконально, его иногда дразнили некрофилом.

«Она пыталась остановить Время, — думает бессмертный Шурка. — Посчитала, что это возможно. Конечно, она это делала для меня, она хотела, чтобы я увидел это остановившееся Время на ее мертвом лице и испугался. Но вместо этого утащила Время с собой. Что она всем этим хотела сказать? Что жизнь ничего не стоит? Что жизнь — мгновенье даже по сравнению с мгновеньем? Тогда она доказала то, что не нуждается в доказательствах. А если она просто любила меня?»

«Меня нельзя любить, — укоризненно шепчет бессмертный Шурка. — Обнимать меня можно, а любить нельзя».

Он не может до конца объяснить, почему отвергает любовь и сам не в состоянии дать ее другому, почему не способен на привязанность, в лучшем случае только на страсть, на стон. Он хочет сказать, что нельзя играть в Вечность, когда не знаешь, что такое Время, и можно только тыкаться, тыкаться, как собака, мордой в колени, но ни к кому, как собака, привязываться не надо. Можно скулить, можно выть, можно выпить, но нельзя рассчитывать на то, что тебя спасет другой, тебя спасет Время, если захочет, но оно не захочет, тебя успокоят стихи, если напишутся, и это пока случается, случается. А что будет, когда не случится, что останется?