Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты.

Бегущие немцы устремляются в обход по узкой тропе, что идет вокруг дота, другие просто лезут, цепляясь за кусты. И за нами тоже немцы. Когда остается до верха шагов тридцать, кто-то у нас говорит: гу-га. И мы опять кричим, обреченно и страшно: «Гу-га, гу-га, гу-га, гу-га!»

Немцы шарахаются от нас, теснятся, отталкивая друг друга. Наверху они разбегаются по лесу, но большая часть сгрудилась позади дота, лезет в узкий, закрытый щитами ход. Туда их, как видно, не пускают. «Гу-га!» — кричим мы и через их головы бросаем внутрь, в темноту, гранаты. Я тоже бросаю свою последнюю гранату, и прямо по немцам, по головам и спинам, лезем мы вниз, где все еще что-то рвется, и пламя с дымом выбивается наверх. Из пламени показывается человек, почему-то в нижней рубашке, с черным от сажи лицом. Он смотрит на нас и тонко, непонятно кричит, отступая назад, заслоняясь руками.

Бьем от входа из автоматов. Задыхаясь, кашляя в дыму, ищем тех, кто еще остался. Дым постепенно рассеивается. Что-то шевелится на нарах и возле амбразуры, откуда падает свет. Стреляем туда и становится тихо.

Бросаемся снова наверх. Немцы убегают по редкому лесу. Иванов лежит и короткими очередями бьет им вслед из пулемета. Стреляем с ним вместе. Когда больше никого уже не видно, идем снова в дот. Весь пол там завален телами, и мы делаем проход, оттаскивая их в стороны. Дот огромный — целая казарма. В офицерской части стоят кровати и висит даже картина: женщина опускает ногу в воду, собираясь купаться. Амбразуры прорезаны в нишах. Там скамейки, полки для боеприпасов и тяжелые турельные пулеметы. Есть запасный выход, но он закрыт.

Теперь мы понимаем, почему столько времени нельзя было сюда приступиться. Их четыре таких дота на километре косогора, а внизу между ними еще малые бетонированные гнезда. Наш дот крайний. Под огнем у него низина с болотом и весь лес на той стороне, а боковые амбразуры смотрят на овраг, за которым тоже все простреливается. Танкам в этой местности никак нельзя действовать. Стою и смотрю в прямоугольную прорезь, на болото. Дождь перестал, но все кажется черным отсюда, и холодный синий пар стелется над самой землей. У краев пар густеет и словно бы вытекает из болота наверх, к растущему вокруг лесу. В этой черной яме мы лежали две недели…

Нас зовут наверх. Капитан Правоторов стоит у дота. Мы теснимся вокруг. Обегаю всех взглядом. Нас не больше сорока человек. Еще трое или четверо ковыляют снизу. Капитан хочет что-то сказать, но гулкая очередь ударяет откуда-то сбоку. Все мы ложимся. Это бьют по нам из соседнего дота. Мы тоже стреляем в них наугад.

— Сейчас все будет, — говорит капитан, когда стрельба стихает. — Занять оборону!

Он все-время посматривает назад, на нашу сторону. Мы укрываемся при косогоре, на склоне. Рыть ничего не надо. Делаем только внизу упоры для ног и нагребаем сверху перед собой легкую лесную землю. Пригибаясь, тащим из дота снятые с турелей тяжелые пулеметы. Один прилаживаем у входа, а два на окопанной площадке, где стоят брошенные немецкие минометы. Небо совсем светлеет, кажется, вот-вот проглянет солнце.

— Все вниз!

Это громко, тревожно кричит капитан Правоторов, показывая рукой на болото. Мы торопимся, скатываемся, съезжаем туда на сапогах. Уже внизу смотрю в нашу сторону и вижу быстро растущие над лесом самолеты. Это «ИЛы». Гром стремительно нарастает, и прямо над нами огненные змеи впиваются в косогор. Ослепительное, нестерпимое пламя обжигает нас. Земля качается, все полыхает наверху с неистовым воем, будто огромный примус работает там. Кто-то не успел уйти оттуда, и горящий ком катится к нам с горы.

«ИЛы» уже на высоте, идут обратно. Никитин грозит им кулаком:

— По нам ездишь, сука… Ну, спустишься ты ко мне с парашютом!

— Занять оборону! — говорит капитан.

Лезем вверх по горячей еще земле, и ничего тут больше нет: ни кустов, ни деревцев. Лес вокруг исчез, и все будто вымазано жирным дегтем. Немецкие пулеметы, которые мы повытаскивали, лежат искореженные, и мы лезем в дот за другими. В середине дота все цело, и танкист из третьего взвода, который укрылся здесь, живой и здоровый. Значит по… этому самому таким дотам эрэсы [34]…

Капитан все поглядывает в нашу сторону, о чем-то говорит с Ченцовым. Тот собирается уже куда-то идти, но слышится нарастающий свист. Снаряды перелетают через нас и падают где-то в болоте. Потом они рвутся впереди нас. Край косогора рядом с дотом, где стоял только что лейтенант Ченцов, рушится вниз. Мы пригибаем головы, и осколки нас не достают. Откуда-то из-за леса начинают бить тяжелые минометы. Это хуже. Мины падают отвесно, и некоторые рвутся на склоне горы. Со спины мы открыты. Минут двадцать все гремит вокруг. Но нас это мало трогает, как будто и не относится к нам. Неужто всякие чувства у нас потеряны?

Потом становится тихо. Отлепляюсь от склона, к которому прижимался всем телом, смотрю, что там наверху. Впереди, где кончается линия горелых деревьев, цепью идут немцы. Они кажутся маленькими отсюда, но за ними видна другая цепь, потом третья. Роты две их, не меньше, идут к нам от желтой полосы оставшегося леса. Переглядываюсь с Кудрявцевым, который лежит рядом. Вижу за ним Бухгалтера, Шурку Бочкова. И никак не могу понять, куда делся Даньковец…

Немцы идут осторожно, будто боятся наступать на черную, горелую землю. Может быть, здесь у них тоже мины? Стрелять начинают они еще издали, быстро водя перед собой автоматами. Никто ничего не говорит у нас, но мы не стреляем. Все медленнее и медленнее идут немцы. По-видимому, здесь те, что из болота. И когда остается метров сто пятьдесят до них, ударяют наши пулеметы: сначала один, со стороны дота, а потом другие.

Немцы сразу поворачиваются, как будто только и ждали этого. Бьем им вслед, и вдруг замечаю, что у меня нет больше патронов. Шарю в карманах, но там пусто. Только грязная шелковая тряпка тянется за рукой. Хочу ее выбросить, но вижу в подранных клеточках буквы Б. и Т. Все это было где-то совсем не со мной. Я это тот, который лежит здесь, на склоне горы, возле немецкого дота. Вся земля вокруг обгорела. За спиной у меня болото, откуда мы сюда вылезли, а впереди желтая полоса уцелевшего леса, куда ушли немцы.

Затискиваю платок назад в карман. Немцев уже нет, и кто-то начинает закуривать.

Тихо-тихо. Мне делается холодно. Шинели мы оставили в болоте, а тут, наверху, еще и ветер. Прошу у Шурки Бочкова дать потянуть окурок. Набираю едкий дым в рот и становится как будто теплей. Меня нисколько не тошнит, и я удивляюсь этому…

Минут пять уже слышится какой-то гул, словно из-под земли. Капитан Правоторов все время рукавом медленно обтирает губы.

— Самоходки, — хмуро говорит Никитин.

Вижу, как на черную полосу, идущую от дота к лесу, выезжает что-то желто-зеленое, поворачивается боком. Потом выползает еще одна машина, становится в угол к первой. Подтягиваю к себе автомат, взятый в доте, и понимаю, что он сейчас ни к чему. Никитин, который лежит рядом со мной, вдавливает ногтем в черную землю оставленный ему окурок:

— Думают, падлы, что нас тут батальон.

И сразу же начинают рваться снаряды. Как и в прошлый раз, они летят откуда-то из-за леса. Потом падают мины. И опять это не вызывает никакого чувства. Но вдруг что-то тяжко ухает, стена земли встает перед дотом. Еще и еще раз прокатывается тяжелый гул, и снова земля корчится, становится дыбом. Это самоходки. Никитин что-то кричит, но я не слышу. Мокрые тяжелые комья бьют по голове, по спине, будто кто-то бросает их гигантской лопатой. Кого-то сбивает со склона, и он катится вниз. Удушливый бурый дым лезет в горло, не дает дышать. Держусь, вцепившись в землю пальцами, чтобы не оторвало меня от нее, и ничего не вижу.

Потом все стихает. Отряхивая грязь со спины, с рук, поднимаем головы. По черной, перемешанной с пеплом земле цепью идут немцы. Они какие-то другие на этот раз — тоже черные. И идут быстро.

— Капитан, — кричит Никитин. — С капитаном чего…