Плоть и кровь

— Ладно. То есть хочу. С удовольствием.

Вилл, приподняв брови, повел головой в сторону спальни Джамаля.

— Он уже видел меня под кайфом, — сказала Зои. — Что тут можно сказать? Я — одна из тех матерей, про которых пишут в газетах.

— По-моему, ты хорошая мать.

Он достал из бумажника косячок.

— Не знаю. Я стараюсь. Это труднее, чем мне казалось. Нет, не совсем так. Труднее в разных отношениях, которые мне и в голову не приходили. Требует… большей, чем я раньше думала, человечности. Я всегда рисовала себе четкие границы, считала, будто точно знаю, что можно говорить ребенку.

Вилл раскурил косячок, затянулся, протянул его Зои. Она вытерла руки о кухонное полотенце с изображением джунглей.

— Мама особой человечностью не отличалась, тебе не кажется? — сказал Вилл. — Я не хочу сказать, что она смахивала на людоедку, но человекомв точном смысле слова не была, — я имею в виду, существом, которое просто живет и тревожится именно здесь, на этой земле. Ты понимаешь, о чем я?

Зои затянулась, выдохнула плотный завиток дыма, и он грузно повис под лампой.

— Мама была напугана, — ответила она. — Просто, ну… просто напугана.

— Наверное. А ты… ты ей уже сообщила?

— Нет еще. Решила начать с тебя, посмотреть, что получится.

— Я-то с этим справлюсь, — сказал он. — Тебе так не кажется?

— Угум. Я знала, что ты справишься.

Он снял с разделочного стола пластмассового человечка, спросил:

— Кто это?

— Один из персонажей «Звездного пути», их Джамаль собирает. Это доктор, забыла, как его зовут.

— Боунс. Капитан Кирк прозвал его Боунсом.

— Точно, — сказала Зои. — Он, вообще-то, не был главным персонажем. Так?

— Персонаж второго плана. Зато всегда оказывался под рукой. Был… всегда готовым прийти на помощь.

— У Джамаля они все есть. Вот, смотри, клингон.

— Вид у него страхолюдный.

— Джамаль любит пришельцев. А хорошие они или плохие, ему все равно. Вилл?

— Да?

— Кассандра тоже больна.

— О господи.

— И дольше, чем я. У нее на ноге саркома Капоши.

— Ох.

Билл держал в руке маленького пластмассового доктора, человека, прозванного Боунсом. У доктора были маленькие черные глазки и кожа цвета использованного бактерицидного пластыря.

— А она азидотимидин не принимает? — спросил Билл.

— Попробовала. И до того ослабела, что едва на ногах держалась. Я еще и поэтому не уверена, что стану с ним связываться.

— Я не знаю, что сказать.

— Да ничего говорить и не нужно, — ответила Зои. — Я просто рада, что ты приехал.

Она отошла к столу и села — со странной решительностью, как если бы это было самым очевидным из всего, что она могла сейчас сделать. Пластмассовый пришелец так и остался в ее руке. Зои поставила его перед собой на стол, окинула серьезным, оценивающим взглядом ювелира, пытающегося решить, стоит или не стоит запрашивать за камень, который он держит в руке, больше его настоящей цены.

— Папа оранжерею строит, — сказала она.

— Знаю.

Вилл взял стакан, налил в него из крана холодной воды, принес к столу. Отпив глоток, он поставил стакан рядом с клингоном. Зои тоже сделала глоток.

— Собирается орхидеи выращивать, — сказала она. — Папа надумал выращивать орхидеи — разве не смешно?

— Он и Магда все еще норовят сойти за изысканных людей. Она теперь вовсю занимается благотворительностью, знаешь?

— Как мама.

— Как обитательницы Беверли-Хиллз. Разъезжает по Бриджхэмптону в лисьей шубке — я только удивляюсь, как это защитники прав животных до сих пор не облили ее кровью.

Зои рассмеялась.

Глаза у нее совсем не изменились.

— Маме очень одиноко, — сказала она. — Ей бы стоило продать дом.

— А тебя это не огорчит?

— Нет. Не так уж я к нему и привязана.

— Я тоже. Считается, что продажа родителями дома, в котором ты вырос, создает классическую душевную травму, а мне почему-то только одно в голову и приходит: «Купила бы ты, мама, квартиру в кооперативе, да и дело с концом».

— Мы не были там очень уж счастливы.

— Иногда были. Выпадали и такие мгновения.

— Это верно. Мгновения выпадали.

Зои уравновесила клингона на ободе стакана.

— Ничего-то из моей жизни не вышло, — сказала она.

— Ну брось. Не говори так.

— Да это же правда, вот и все. Я иногда думаю о себе — ну, знаешь, о том, что меня больше нет. И думаю, что уйду вовсе не в разгар работы… не знаю… над великим произведением искусства или над лекарством, которое спасло бы множество жизней, над чем-то в этом роде. У меня только и есть что Джамаль, моя работа да вот эта квартирка.

— Тоже не мало, — сказал Вилл. — Ты вовсе не обязана быть нейрохирургом.

— Я не о том, а вот если все вдруг пройдет. Случится чудо, я поправлюсь. Не думаю, что меня это сильно изменит. Не могу с чистой совестью сказать, что стану врачом, или начну помогать бедным, или еще что. Понимаешь, я уже какое-то время молча разговариваю с… ну, с невидимой силой, что ли, пытаюсь убедить невесть кого, что, если мне дадут другой шанс, я буду жить совсем иначе. Говорю, а сама знаю, что это неправда.

— Голубка моя, ты и так уже сделала очень многое. И не тревожься по этому поводу, не надо.

— Знаешь, — сказала она, — самое-то смешное, что мне от этой мысли нисколько не легче. Умирать не легче. От того, что смерть никаких моих великих трудов не прервет.

— Ну да.

— Временами мне хочется, чтобы это стало большой трагедией. Нелепость какая-то, правда? Хочется, чтобы весь мир отнесся к моей смерти как к огромной утрате, но я же знаю, этого не будет. Единственный, кого она действительно потрясет, — это Джамаль.

— Послушай, Зо, тебе не кажется, что это какой-то преждевременный разговор?

— На самом-то деле я все время гадаю: что будет, если со мной что-то случится, если что-то случится с Кассандрой?

— Ты прекрасно выглядишь. У тебя лишь самые первые симптомы…

— Я тебя вот о чем хотела спросить: как ты думаешь, смог бы ты взять Джамаля к себе? Мне нужно знать, что у него будет кто-то, кто станет заботиться о нем.

— Господи, Зо, — сказал Вилл. — Наверное, смог бы.

— Кассандра уперлась на том, что Джамаль должен жить с мамой. А я не знаю. Мама, она… В общем , мама.Она и Джамаль не очень подходят друг другу, я предпочла бы, чтобы он был с тобой.

— Я должен подумать об этом. Хотя чего там. Скорее всего, так и будет. Если тебе так хочется, я возьму его к себе.

— Спасибо.

— А ты не хочешь перебраться в Бостон? Я помог бы тебе найти там квартиру.

— Нет. Наш дом здесь, у Джамаля здесь друзья. Да и я не могла бы разлучить его и Кассандру.

— Понятно.

— Кассандра для него такая же мать, как я, это еще самое малое. Ты даже не представляешь, какая она.

— Ну смотри, если вдруг передумаешь, если захочешь пожить немного на севере, просто дай мне знать.

— Спасибо.

— Да хватит уже меня благодарить. Прошу тебя.

Зои прошлась Клинтоном по столу, поставила его перед Биллом и низким голосом произнесла:

— Спасибо, Вилл.

— Пожалуйста, — ответил он.

Они сидели за столом, пока на кухню не вышел Джамаль, сказавший, что уроки он сделал и хочет посмотреть телевизор. Около часа они смотрели с ним телевизор, потом Зои уложила его спать. Она и Вилл вернулись на кухню и провели там почти всю ночь, разговаривая. Временами Вилл неторопливо прогуливал Клинтона по столу, временами это делала Зои. Разговаривая с сестрой, Вилл понемногу распутывал ее волосы.

1989

В Бостон Мэри ездила раз или два в год, чтобы повидать сына и побыть в городе, который ее не знал. Правильнее сказать, она ездила повидать сына, а уж то, что пребывание в Бостоне доставляло ей наслаждение, было эффектом побочным — дополнительной и менее сложной радостью. Бостон был своего рода миниатюрным Нью-Йорком, в котором она, однако же, и выглядела лучше большинства женщин ее возраста, и прошлого никакого не имела. Останавливалась Мэри всегда в отеле «Риц-Карлтон», что было, конечно, мотовством при любых обстоятельствах и еще большим для нее, жившей на алименты и на то, что она зарабатывала в «Анне Кляйн». И все же «Риц» того стоил. Проходя в жакете и юбке по его вестибюлю, Мэри выглядела как невозмутимая преуспевающая деловая женщина из Сан-Франциско. Или как американская жена импортера вин, державшего квартиру в Париже и дом в Тоскане. Мэри откладывала для этих поездок деньги, в отпуск никуда больше не ездила, а покупая новую одежду, неизменно думала о том, как она будет смотреться в Бостоне. В Бостоне, где она, проходя мимо витрин дорогих магазинов Ньюбери или Арлингтон-стрит, могла ощущать себя едва ли не импозантной дамой. В Бостоне, даже в лучших районах которого женщины водились все больше приземистые, курносые, с разочарованными лицами наследниц богатых англиканских семейств; в городе, где вершиной моды считались плащи от «Бёрберри», а женщины с пятьюдесятью фунтами избыточного веса не находили ничего лучшего, чем облачаться в шотландку. В Бостоне Мэри могла гордиться своей экзотической чужеродностью, смуглой кожей итальянки и острым, с крупными чертами лицом.