Поле костей. Искусство ратных дел

— Какая Одри?

— Одри Маклинтик — ты ведь ее знаешь, — ответил он нетерпеливо, точно я задал глупый вопрос.

— Жена Маклинтика, что к скрипачу ушла?

— Да, жена — то есть вдова. Мне вечно кажется, что всем известна моя жизнь в основных ее убогих контурах. Ты, как доблестный воин, далек, видимо, сейчас от великосветской жизни. Я теперь с Одри — прочно.

— Под одной крышей?

— В моей прежней квартире. Оказалось, что можно ее снова снять — из-за «блица» она пустовала, я и вернулся туда.

— И Макс Пилгрим у вас жильцом?

— Живет уже несколько месяцев.

На Морланда давила прежде мысль, что надо объявить о своей связи с миссис Маклинтик; теперь он рад, что это позади. А без прямых вопросов обойтись было нельзя, и нельзя было полностью скрыть удивление. Он сам, конечно, понимает, что для любого, кто не знает его нынешних отношений с миссис Маклинтик, новость эта — непредвиденный и резкий поворот прежних чувств и обстоятельств.

— Жизнь стала несносна после ухода Матильды, — сказал он. Сказал виновато и в то же время как бы сбрасывая груз с души. Что без Матильды жизнь Морланда стала несносной, поверить нетрудно. Дни его полностью разладились, конечно. Раньше Матильда упорядочивала все его немузыкальные дела. В этом смысле вряд ли миссис Маклинтик, не изменивши коренным образом своей натуры, смогла заместить Матильду. В две-три прежние мои встречи с миссис Маклинтик она мне показалась женщиной до предела несимпатичной. Да и к Морланду в те времена она выказывала почти открытую неприязнь. Он и сам не лучше был к ней расположен, хотя, как старый друг Маклинтика, всегда старался их мирить. Когда она ушла от Маклинтика к скрипачу Кароло, симпатии Морланда были, конечно, на стороне мужа. Короче говоря, я теперь свидетель еще одного переворота, совершенного войной; но, возможно, если вникнуть, тут больше логики, чем кажется с первого взгляда. И действительно, по мере того, как я слушал рассказ Морланда, немыслимое стало (как это часто бывает) делаться убедительно-неизбежным.

— Одри сбежала с Кароло, и они прожили вместе до самой войны — постоянство поразительное для того, кто знает их обоих. Потом Кароло ее бросил, сойдясь с актриской. Одри осталась одна. Я наткнулся на нее в буфете — она и сейчас там работает. Придет сюда сегодня из буфета.

— Для меня все это новость.

— Мы с ней ладим, — сказал Морланд. — Я в последнее время похварываю. Это чертово легкое. Одри ходит за мной как нянька.

Морланд ощущает, видимо, необходимость еще каких-то объяснений или оправданий, но так же усиленно старается при этом подчеркнуть, что доволен новым жизненным укладом.

— Самоубийство Маклинтика меня страшнейше ошеломило, — сказал он. — Конечно, Одри тут отчасти виновата, ведь она бросила его. И однако, она по-своему любила мужа. Она часто говорит о нем. А знаешь, наступает в жизни фаза — особенно в военное время, — когда разговор о вещах давних и знакомых доставляет сердцу облегчение, а что говорят, все равно тебе, и кто говорит, все равно. Только бы шла речь о былом. Скажем, о той неудобопонятной книге по музыкальной теории, которую писал Маклинтик. Он так и не кончил книгу и уж тем более не напечатал. В последнюю ночь своей жизни Маклинтик изорвал рукопись в клочки и набил ими унитаз — прощальный жест отвращения к миру. А затем уж открыл газ. Ты бы удивился, услышав, как неплохо знает Одри детали этой книги — музыкально-технические детали, вникать в которые она не учена, да и неинтересно ей. И, как ни странно, мне приятно слушать. Словно Маклинтик еще жив — хотя, конечно, тогда Одри не была бы со мной. А вот и она, кстати.

Миссис Маклинтик шла к нам между столиками. На ней длинный жакет и брюки — весьма малоизящное женское убранство для непарадных оказий, популярное теперь. Я вспомнил, что возвестила эту моду Джипси Джонс — Пасионария из лондонского пригорода, как назвал ее Морланд; так была Джипси одета, когда на перекрестке с ящика держала речь перед коммунистическим антивоенным митингом, а мы с Уидмерпулом наблюдали. В этой одежде миссис Маклинтик похожа на цыганку куда больше, чем Джипси [19]. То-то у Морланда тяга к бродягам: так и кажется, что сейчас миссис Маклинтик предложит погадать — посеребри ей только ручку, — или станет нам навязывать защипки для белья, или как-нибудь еще начнет цыганить. Впрочем, хотя внешность у нее ворожеи-цыганки, но вкрадчивой цыганской обворожительности нет и в помине. Маленькая, жилистая и сердитая, миссис Маклинтик, как всегда, готова к ссоре; ее черные блестящие глаза и неулыбчивое лицо обращены сурово к миру, постоянно и явно враждебному. Нападешь — получишь сдачи, говорит ее вид. Однако, несмотря на воинственную видимость (а для всякого, кто помнит ее стычки с Маклинтиком, это не просто видимость), она сейчас вроде бы приятней, мягче настроена, чем в наши прошлые встречи.

— Морланд говорил мне, что вы придете, — сказала она. — Мы теперь нечасто бываем в ресторанах — средств на это нет, — но когда уж выбираемся, то рады посидеть с друзьями.

Слова звучат так, будто это я слегка нахально навязался им, а не сама она втесалась третьей в нашу условленную встречу. В то же время тон не сварлив, почти даже сердечен, если оценивать по стандартам довоенного моего с ней знакомства. Мне подумалось — для нее связь с Морландом, возможно, что-то вроде мести Маклинтику, так дорожившему дружбой Морланда. Маклинтик в могиле; а Морланд принадлежит ей, и она довольна. Сам же Морланд, нервничавший раньше, успокоился сейчас, когда явление ее за нашим столиком обошлось без бури и беды. И тут же пустился в рассуждения о жизни — это он делает всегда в неловких положениях. Бывало, сидя со мной и с Матильдой за столиком, он при опасном повороте разговора спешил переключиться с частного на общее.

— Все равно война препятствует серьезной работе, — сказал он, — и я теперь пытаюсь поразмыслить. Пошевелить моими вялыми мозгами. Эта тяга к раздумью у меня — следствие отхода от рафинированности. Притом надо же прийти к каким-то твердым выводам, когда, того и гляди, стукнет нам уже сорок лет. Я нахожу, что война прочищает мозги в некоторых отношениях. Отдадим ей в этом справедливость.

Мне вспомнилось подобное же стремление Стрингама «обдумать все и упорядочить». Откуда оно у Стрингама? Тоже ли вследствие отхода от рафинированности? Трудно сказать. Возможно, что и так. Одно из допустимых объяснений. А в отходе Морланда сыграла роль, конечно, миссис Маклинтик. Выбор такой спутницы означает не просто отход, а беспорядочное отступление и сдачу. Быть может, и сама миссис Маклинтик смутно почувствовала свою причастность к упомянутому Морландом «отходу» и, следовательно, необходимость возразить ему; она и возразила, хотя и не свирепо, — призвала Морланда к порядку.

— Война не очень-то прочистила тебе мозги, Морланд, — сказала она. — Витаешь в облаках по-прежнему, Угадай, где я нашла твою продуктовую карточку, после того как перерыла всю квартиру. В туалете, вот где. И то еще благодарение богу. Иначе пришлось бы мне несколько часов простоять в очереди в ратуше за новой карточкой — а интересно, где взять на это время.

Она точно с ребенком говорит. Миссис Маклинтик бездетна — помнится, она как-то выразила прямое нежелание отягощаться детьми — и, возможно, потому смотрит на Морланда как на ребенка: он, быть может, удовлетворяет ее материнский инстинкт — а Маклинтик удовлетворить не мог. И Морланд не протестует против такого к себе отношения, встречает ее слова не опровержением, а смехом.

— Я, должно быть, обронил ее, уходя на дежурство, — сказал он. — Какая скучища — эти ночные пожарные дежурства. Если нет налета, тогда еще скучней. В прошлое дежурство я стал даже набрасывать сочиненьице — «Пожарный марш» — с барабанами, ну, гобой и треугольник можно включить. Как-то особенно было тоскливо, не только от войны или социально-политических невзгод, а вообще тошно. Вот это глупцам трудней всего понять. Им вечно кажется, что некая решительная перемена способна сделать бремя существования более сносным. А тут вся-то надежда выжить связана с пониманием как раз того, что никакой такой перемены быть не может.