Параметрическая локализация Абсолюта

Глава 14. Вениамин, отец

1. Тихим лугом

Отец Вениамин шёл тихим гороховым лугом, любуясь на высокие небеса в белёсых осенних разводах. Он положил себе добраться засветло до леса, тёмной кромкой виденного в полдень с холма. Нагибаясь, срывал бурые стручки, совал через плечо в суму. Даст Бог день, даст Бог и пищу. Переступал бугристые кротовые горки, пугал пушистых сурков и серых перепелов, посвистал издалека лисице. Хорошо идти по травам, и зелёным, и сухим, с цветочками и венчиками. Мягко ногам, легко дыханию. Было так тепло, что он снял шинель, сложил вдвое и втрое, завязал рукавами вкруг пояса. Ветерок овевал его старое, но сильное тело, солнышко ласково грело. Сколь милостив Господь ко мне грешному! От умиления и полноты он запел вполголоса свою любимую «как ходил да грешный человече».

Луг пошёл в гору, в длинный пологий холм, и спустя полчаса отец Вениамин, поднявшись наверх, увидел близко впереди лес. Хвойно-лиственный, чёрный, зелёный, оранжевый. Солнце садилось, тянуло прохладой, и он, бодро вздрогнув, оделся. Ноги устали, в животе тянуло. Скоро, скоро уже, тело моё, потерпи. Я кормлю тебя, пою, не утруждаю сверх меры, но помни о главенстве духа и не ропщи. Он сверился с компасом: да верно, завтра лесом. Хорошо бы реку встретить, воды мало. Должна быть река в холмах, душой чую. Он шагал вдоль молодняка, ища место для костра и ночлега. Здесь? Нет, жалко жечь, ёлочки молоденькие, пушистые. Здесь иван-чай, здесь тимьян. А вот и хорошее место.

Отец Вениамин снял суму и потопал, приминая низкую травку. Прошёл по кромке леса, собрал хворост, притащил несколько сухих сосёнок. Спички кончаются. Костерок весело занялся, задымил. Пока не стемнело, отец Вениамин достал из сумы зеркальце, рассмотрел лицо. За день на коже проклюнулись новые пиписьки, крохотные, тугие, беленькие. Грехи молодости, доселе неизжитые. Раз растут, и поделать ничего не могу, значит, не очистился я, и сидит во мне грех. И хорошо, и хорошо, принимай со смирением, попирай гордыню. Он беспощадно сковыривал пиписьки ногтем, щелчком стряхивал в костёр и, послюнив палец, растирал кровавое пятнышко. Чисто. Подложил в огонь сучки потолще, воткнул две рогатины, повесил на палку котелок. Воды в бутыли как раз на супчик. Налущил гороха, бросил листиков тимьяна. Темнело.

Шорох в отдалении, шаги. Кто-то идёт. Полон мир людей и зверей, в любой глуши тварь встречается. Приблизился. Фигура среднего роста, похожа на человеческую, и ноги, и руки, и голова. Парень, в одеждах, длинноволосый.

– Здравствуй! Иди, поешь со мной.

Лицо ясное, приветливое, глаза со смыслом, только с руками что-то не так. Ох, времена наши грешные, Господи…

2. Михаил

– Как звать тебя, милый человек?

– Михаил.

– Говоришь, значит? Добро, добро. А по глазам вроде молодой.

– Дык!

– С мамкой, значит, рос? В семье?

– В семье.

– В Бога веруешь?

Михаил, кажется, не понял вопроса и только улыбнулся ровными зубами в ответ. Он нагнулся на бок, повозился и протянул в свет костра полдюжины жирных сурков, держа их за ноги.

– Смотри!

Улыбается так, что залюбуешься.

– Съедим?

– Эх, да что там есть-то! Косточки да шкурка! И зачем ты их, Михаил? На что они тебе, безобидные? – отец Вениамин с огорчением ковырнул щёку.

– Окорочка у них вкусны! А ты что ешь? – кивнул на котелок.

– Горох.

– Горох!

Михаил засмеялся. Добрый мальчик. Когда смеётся человек, сразу видно, каков он. Михаил, смеясь, присел, достал нож и, растягивая двумя руками меховые тельца, двумя другими ловко взрезал и сдирал шкурки. Треск косточек, скрип жил, честный охотник. Как он их убил? Обстругивает прутики, нанизывает окорочка. Блеснул глазами:

– Готов твой горох?

Отец Вениамин зачерпнул ложкой и, выпячивая губы, попробовал. Готов, разварился. Он снял котелок и поставил в траву, освобождая огонь. Дал ложку Михаилу. Дуя, они по очереди ели гороховый суп, а Михаил, посматривая одним глазом, поворачивал над пламенем шашлычки. Пахло славно: остро, ярко, съедобно. «Из всех зверей четвероногих те, которые ходят на лапах, нечисты для вас». Не буду есть. «Не то, что входит в уста, оскверняет человека, но то, что выходит из уст, оскверняет человека». Или съесть? Отец Вениамин взял у Михаила прутик с сурком и ел.

– Куда идёшь, отец?

– В Иерусалим.

– Это что?

Воды больше не было, и они запили окорочка гороховым бульоном.

– Это город. Там Гроб Господень. Оттуда Господь вознёсся на небо.

Михаил лукаво покачал головой, как бы говоря: верю, да не верю.

– Далеко ли?

– Далеко. За двумя океанами да за тремя материками.

– А почто пешком?

– Обет я дал. Всю землю обошёл, правду искал. Нигде правды нет – только грех, неверие и тьма. И было мне озарение. И вот, иду теперь в Иерусалим, и останусь там до самой смерти. Буду Господа умолять о прощении.

– До смерти! Ха-ха! Что ж за озарение такое было тебе?

– Что близок Апокалипсис. Что дано человекам последнее испытание великое. А соблазны, брат Михаил, столь сильны, что никто не спасётся. Вот и иду. Молить буду Господа о снисхождении, а Богородицу – о заступничестве.

– Ужели ты вознамерился Господа переубеждать?

– Не переубеждать, но плакать и каяться. Нет для милосердия Господа пределов. Верую. Таков обет мой – раскаяние, смирение и надежда.

Михаил сладко вздохнул, но вздох его, очевидно, относился не к беседе, а к насыщению. Он похлопал себя по животу и перевёл тему.

– Что видел ты, отец, в далёких краях?

– Страх смертельный там творится, на юге мира нашего. Так люди от света отдалились, что и облик свой утратили, и душу; не отличишь уже, кто человеком родился, а кто – нежить поганая. Не к ночи рассказы такие будут.

– Ладно. Однако как ты говоришь, что всю землю обошёл, когда у нас не был? Пошли к нам в гости. У меня отцы да братья всем людям рады.

– Далеко ли?

– Недалеко. Два часа ходу.

– А и пойдём поутру. И я людям рад, стосковался. А сейчас спать давай.

Отец Вениамин встал на колени, взял из сумы белый свёрток, развернул ткань: Христос Пантократор в золотой рамочке. Минут десять он молился с большим сосредоточением, а потом спрятал икону, лёг и укрылся шинелью. Он уже почти заснул, когда зашуршало, и Михаил, опустившись рядом, приподнял подол шинели и подвинулся к нему.

– Ты что?

– Погладь меня.

– Нет. Отойди, – отец Вениамин отобрал подол и закутался плотнее. – Это грех. Не губи свою душу.

– Что значит грех?

– Что душе вредит. Что против воли Господа. Гони мысли блудливые и спи.

3. Горестно

Родное селение Михаила стояло посреди овсяного поля, на берегу медленной, по-осеннему зелёной реки. Квадратные разноцветные домики, свежая краска, большие окна, ухоженные кусты гортензии, до сих пор цветущей. Навстречу путникам выбежали весёлые молодые лабрадоры, лаяли, виляли хвостами и прыгали вокруг. Михаил повёл отца Вениамина к жёлтому дому с большой террасой, на которой сидели за столом двое мужчин средних лет, блондин и брюнет.

– Папочки, доброе утро, я привёл гостя!

Они поднялись и, протягивая руки, радушно приветствовали отца Вениамина.

– Михаил.

– Михаил.

– Вениамин.

Они усадили отца Вениамина за стол, налили крепкого чёрного чаю, подвинули поближе печенье, бублики и пряники, нарезали овсяного пирога с яблоками. Михаил-блондин, с курчавой бородкой, был высок и строен, а Михаил-брюнет, мощный и широкоплечий, имел большой круглый живот. Оба носили синие джинсы и лёгкие цветные куртки поверх клетчатых рубашек. Отец Вениамин, нахваливая пирог, рассказал, что направляется пешим ходом в Иерусалим, и Михаилы уважительно одобрили.

– А мы уже много лет не выбирались никуда.

– Существуем тихо, деток воспитываем.

– Ох и молодцы вы! – покачал головой отец Вениамин. – Богоугодной жизнью живёте. Мало кто в наше время деток растит – больно хлопотно да опасно.