Дом с золотыми ставнями

Надсмотрщики приступили к делу. Не шутка была, перепороть и переклеймить такую уйму народа, человек до сотни, считая с детьми. Ад стоял кромешный, и среди этого ада стояла гордая сеньорита Мария де лас Ньевес с пистолетами в руках и улыбалась, время от времени стреляя в воздух.

Наконец с экзекуцией было покончено, но это было не все. Не успели матери успокоить орущих от боли детей, как произошло что-то новое.

Двое стражников разыскали в толпе и выволокли к столбу Фермину, хозяйскую фаворитку, содрали платье и привязали. Стоя рядом, скучным голосом хозяйка читала проповедь о том, что некоторые негры, с попустительства неразумных белых, мнят о себе то, чего они, животные, мнить о себе не должны, что блуд белых с небелыми – хуже, чем скотоложство, и если белых наказывает бог, как неразумного дядюшку, то черных должны наказывать белые, и наказывать жестоко.

И махнула рукой, дав сигнал спустить собак.

С крепкой сорокалетней женщиной было покончено в считанные минуты.

– От нее остались одни лохмотья, – говорила Паулина, глядя куда-то в сторону.

– Она красивая была, Фермина, хоть и не молода. Дон Тимотео ее очень жаловал.

Следующим намерением новой хозяйки было – продать всех цветных рабов из имения и на их место купить черных. Старая мулатка подслушала разговор сеньориты с управляющим дня через три после зловещего праздника.

– Только экономку оставлю, – заметила хозяйка между делом. – Пока она мне нужна, а потом я с ней сама разберусь.

Какого рода может быть это "разберусь", Паулина уже знала и в тот же час, в чем была и с чем была, выбралась из усадьбы и подалась в горы. Недели две она бродила в лесу наугад. Ослабела от голода, усталости, страха. Своих спасителей в полуобмороке приняла за ангелов небесных, пока до нее не дошло, что от ангелов не разит потом…

Мы, не сговариваясь, повернули лошадей в сторону паленке. Старуху посадил к себе на седло Пипо. Были мы не так далеко и добрались скоро.

Все, что требовалось Паулине – подкормиться, отлежаться, прийти в себя. В свои пятьдесят она была еще бодра, и если показалась старухой сначала, то только от пережитого. Мужская часть населения проявила к новенькой неподдельный интерес и вскоре почтенная дама была окружена десятком кавалеров, которых ее возраст мало трогал.

Пока Паулина отвечала на любезности, мы обсуждали ее дела.

– Пустить в усадьбу красного зверя, – сказал Идах.

– Она опять отыграется на неграх, – возразил Факундо.

– Увести всех в лес! Места хватит.

– Кучу народа с детьми и стариками? Глупость, брат, это немыслимо.

– Ее надо убить, – вымолвил наконец Каники. – Чтобы другим было неповадно.

– Чтоб неповадно было другим, – сказала я, – надо убить ее так же, как она убила несчастную Фермину.

– Дружок, – усмехнулся Факундо, – у нас не найдется таких собак, и сами мы не собаки.

Решили так: если будет возможность, попытаться выкрасть сеньориту, если нет – застрелить.

Мы выспросили у Паулины все, что она знала о расположении дома и построек, о собаках, об охране, о распорядке дня в усадьбе. Она смекнула дело и дала хороший совет:

– Обойдите поместье кругом, чтобы оказаться от него на запад. Там в полумили покрытый лесом холм. Если залезть на какое-нибудь дерево, все будет как на ладони.

В тот же вечер мы начали собираться, потому что Вильяверде была не близко – собственно, это было уже за пределами Эскамбрая, на равнине, намного дальше того места, где мы нашли беглянку.

Самым трудным оказалось не взять с собой сына.

– Я тоже умею драться! – заявил он, сверкая глазенками и сжав кулаки. – Я стреляю не хуже вас, и бросаю нож, и могу просидеть на лошади хоть сутки.

Все это было правда, и доказать парню, что это еще не все, было нелегко.

– Сын, – сказал Факундо, – у тебя остается нелегкое дело: ждать нас здесь.

Знаешь сам: возвращаются те, кого ждут. Жди нас и пожелай удачи.

На той горке – странной каменной шишке, выросшей из земли на ровном месте и поросшей непролазным чащобником – мы просидели долго.

Справа виднелся маленький, аккуратный двухэтажный дом, весь увитый плющом. Ближе к нам небольшой сад, а прямо перед нами – беленая стена вокруг негритянских бараков, и между оградой и садом – площадка с врытым посередине столбом, у которого собаки разорвали несчастную женщину.

В то утро там кто-то тоже был привязан, судя по яркой головной повязке – женщина. Мы пришли на горку ночью, наблюдать стали с рассвета, – она уже там стояла. Невозможно было понять, жива она или нет – догадались, что жива, когда ее вечером отвязали и дали воды. Столб, однако, недолго оставался пустым, – к нему тот час же привязали новую жертву, тоже женщину. Потом какого-то парня били плетью, поставив на четвереньки, пока он не свалился. За моей спиной скрипел зубами Идах – его собственные рубцы едва успели зажить.

– Сандра, – сказал Каники, – будь по-твоему. Ее надо брать живой.

Мы наблюдали за предметом нашей охоты – она выходила из дому, прогуливаясь то тут, то там, обходила все службы в сопровождении двух телохранителей. На ночь майораль выпустил собак. Численность своры превышала всякое вероятие, и мы приуныли: с такой оравой нам не справиться.

Свору скликал свистом на рассвете все тот же майораль и запирал в каменный сарай.

На другой день повторилось то же самое: ранняя побудка, рабы отправляются по своим местам, а хозяйка дважды в день совершает обход: те же два телохранителя, по два пистолета у каждого и по собаке на сворке.

– Ее надо брать среди бела дня, – сказал Каники. – Быстро и нагло, чтобы никто ничего не понял.

Вступать в схватку днем, в изрядной дали от спасительных гор, под угрозой преследования… Но с Каники спорить можно было дома, а в бою – делать то, что он сказал. Он объяснил, что надумал, и пришлось согласиться, что это самое умное из всего возможного.

На следующий день к вечеру мы незаметно спустились к самой опушке леса, оканчивавшейся шагов за двести до беленой стены. Дальше только стелилась трава и торчали кое-где кусты.

Прозвонил колокол к окончанию работы. С разных сторон собирались негры на площадку для экзекуций. Там уже стояли трое надсмотрщиков с собаками и майораль, а потом в сопровождении еще двух появилась и хозяйка. Пора!

Я оставалась с лошадьми. Мужчины нырнули в траву и ужами поползли от куста к кусту, к самым крайним, вот уже миновали открытое пространство и прячутся среди построек, перебегая от одной к другой. Они бы могли даже не особо прятаться, потому что внимание всех приковано к тому, что происходило на площадке. Опять кого-то истязали, слышны были крики, что не доносились на гору, и меня уже закололо: не случилось ли чего-нибудь с парнями, все ли гладко?

Но вот хлопнул выстрел, потом еще и еще. Я вскочила на лошадь, с остальными в поводу (а три лошади в поводу на таком галопе вовсе не просто, скажу вам!) лечу прямо к столбу. Один повод я потеряла, но лошадь все равно не отставала от прочих. С седла видно все, что происходит.

Четыре собаки из шести поражены стрелами – работа Идаха! Стрела торчала из спины одного из надсмотрщиков. Майораль залег за пыточным столбом и отстреливался из пистолета, и по нему в двенадцать копыт прогрохотали три коня, и еще в одного стражника я разрядила пистолет прямо с седла. Тем временем оказались убиты последние собаки. А четверо против четверых – это была уже не схватка.

От ближайшей стены отделились три грозные фигуры – Факундо и Каники с ружьями у плеча, Идах с натянутым луком.

Испанцы храбры против безоружного и слабого. В равной схватке девять из десяти трусы. Надсмотрщики, побледнев, побросали оружие. Женщина, взвизгнув, попятилась – но сзади нее стояла плотная стена негров. Ни один не убежал, несмотря на то, что несколько человек было ранено. Стена не расступилась под наведенным дулом пистолета, и тогда хозяйка, повернувшись, швырнула пистолет в проходивших мужчин – видно, расстреляла заряд.