Аргентинское танго

ивым идиотам трудно живется на свете. Бабник всегда ищет женщину краше… лучше прежней… но я же не бабник, Мария, пойми, я не Дон Жуан… Я… я занимаюсь страшными вещами… Так все сложилось… Жизнь так сыграла, ха-ха… У меня нехорошая профессия… не дай Бог тебе… — Он на миг умолк. Пожирал ее глазами. У нее все сильнее кружилась голова, и она словно сквозь пелену слышала, что он ей говорит, тяжело дыша, сбиваясь, будто не стоял перед ней на коленях, а бежал, боясь не успеть. — Я слишком много видел плохого… И хорошее тоже — видел… Я — мужик… Понимаешь, я — мужик! А мой сын, хоть он и классный танцор, — хлюпик! Он маменькин… и папенькин сынок! Он — козявка! А мужик, Мария…

Он перевел дух. Задрав голову, он смотрел на нее, как верующие глядят на Мадонну в храме. Мария, что же ты стоишь как вкопанная? Погладь его хотя бы по голове. Улыбнись ему. Дай голодному кусок хлеба. Дай страдальцу кусок хлеба, Мария! Он же ждет! Ты же видишь, он ждет!

— Мужик, Мария, это не козявка. Он не будет хныкать, умолять… просить… ждать… Но он и не насильник, насиловать свою любовь он тоже не будет… Что сделает настоящий мужик, Мария?!.. Ты же испанка… догадайся!..

Он обнимал ее колени. У нее в горле пересохло.

Она не могла не ответить ему правду.

Она эту правду, мужскую, мужицкую, чуяла всей кожей. Эта правда текла и переливалась уже у нее под кожей, как кровь.

— Он… отобьет ее… Он влюбит ее в себя! Заставит полюбить…

— Верно. — Он, не вставая с колен, сжал руками ее руки. — Он победит ее любовь своей любовью.

— Встань…

Это вырвалось у Марии против воли. Зачем она сказала это! Шепнула… Она не смогла понять, как он вскочил, как пружиной подброшенный, как его лицо оказалось снова напротив ее лица. И вместе с последними лучами закатного красного солнца, в мохнатом и благовонном вечернем сосновом бору, он прижался губами к ее губам, и отдающимся и борющимся, и противящимся и влекущим, и открывающимся, как цветок, и возмущенно дрожащим: прочь! Поди прочь!

Он взял ее руку и положил себе между ног. Властно прижал. Не отрывая своих губ от ее губ, расстегнул молнию на джинсах. «Смотри, — говорила его рука ее руке, — какую силу, какое безумие ты выпустила наружу. Какое безумие тебя ждет. Ты мое счастье и мой ужас. А я — ужас твой. И его не умертвить уже. Не убить. Не загнать в кувшин спокойствия и благополучия и не запечатать сургучом. Перед нами — бездна, Мария. Видишь, как я сильно, страшно желаю тебя?!» Ее рука, тоже против воли — или следуя иному, тайному повелению — погладила огромный выступ чужой жизни, сжала, пальцы провели вверх-вниз по раскаленному, будто железному тугому стволу. Жизнь входит в жизнь. Так было всегда.

«Он — его отец, его отец, так нельзя, этого нельзя», — шептали ее губы. Он подался к ней ближе. Рука, прижимавшая ее к себе, осторожно задрала ей юбку, помедлила, будто молча спрашивая: можно? «О, можно, можно, — сказали ее безумные пальцы, говорящие с его плотью на языке огненного молчания. — Еще как можно. Ты же Иван. Только Иван,