Большой укол (СИ)

— А что же сейчас? Насколько я понимаю, его трясет по нескольку раз в день.

— Наши эскулапы пришли теперь к выводу, будто это, наоборот, полезно в данном случае. У медиков часто случаются повороты на сто восемьдесят градусов. Кроме того, нам его любовные открытия полезны и в другом отношении. Девочек я проинструктировал, и они ведут с ним что–то вроде игры.

— Какой еще игры?

— Ну, знаете, как с детьми… Эту ложечку съешь за папу, а эту за маму. Вот и они тоже завели что–то вроде натурообмена. Хочешь помацать чего–нибудь, сначала съешь сервелата полфунтика.

— Бред!

— Не скажите, работает…

Владислав Владимирович помолчал немного. переваривая поступившую информацию.

— Насколько я вижу, ситуация пока находится под контролем… Полным контролем.

В голосе говорившего был оттенок вопросительной интонации. Роберт Игоревич счел разумным промолчать. В ответ на это молчание шеф открыл глаза. Невидимого цвета зрачки впились в физиономию Роберта.

— Что означает ваше молчание?

Подчиненный вздохнул так глубоко, что зашевелился песок, лежавший меж сообщниками.

— Что означает ваше молчание? — В этом вопросе была слышна уже явная угроза.

— Я хочу быть честным до конца, — затараторил Роберт Игоревич, — собственно, как бы и ничего. Просто крохотная зацепочка, заусенец, шероховатость. Можно было бы не обратить внимания. Отнести на счет случайности, тем более, что потом все пошло по–прежнему, никак не отразилось…

— Я жду.

— Слово. Одно всего лишь слово. Он произнес его…

— Какое слово?!

— Коньюктивит.

Владислав Владимирович сел. В сидячем положении, особенно в сравнении с бледным, дряблым Робертом, он смотрелся живописно. Он глядел в сторону уже почти допылавшего заката.

— Коньюктивит?

— У одного из охранников, у Лубенченко воспалился глаз. Сам по себе. Так что формально ситуация нормальная.

— Кто его поставил с коньюктивитом в наряд?

— Да у него к концу наряда все только и проявилось. Если у человека глаз чешется, не значит же…

— Значит! — Владислав Владимирович поднялся. Роберт Игоревич немедленно тоже вскочил и встал рядом.

— В нашем деле все значит! Обвал начинается с песчинки… У нас все может начаться просто с чешущегося глаза Лубенченко.

— Сегодня же уберем.

— Не надо меня перебивать… И не надо убирать Лубенченко. Ни в коем случае. Пусть ситуация остается неизменной. Убрав его, мы можем навести на мысль… В общем, не трогать Лубенченко.

— Понял.

— Надеюсь, достаточно глубоко.

— Достаточно, Владислав Владимирович, достаточно!

— Езжайте туда немедленно. За фаршированных лангустов хвалю, а вот коньюктивит мне не нравится.

Владислав Владимирович быстрым шагом пошел к лестнице, ведущей наверх. Роберт Игоревич с тоской оглянулся на уже почти невидимое море и засеменил следом.

7

Вчера они привели ко мне здоровенного вьетнамца, бывают, оказывается, и такие… Он прямо у меня на глазах разделал сонную кобру. Долго злил ее, пока она проснулась и распустила капюшон, потом кривым ножичком вспорол, вынул сердце и бросил в стакан с водкой. Стакан поставили у меня перед носом. Сердце продолжало биться, пока этот дикий повар превращал змеиную тушу в отбивные. Когда мясо кобры унесли коптить, я заявил, что сыт по горло экзотикой. Настаиваю впредь на еде национальной. Максимальное отклонение — плов. Ну, там, шашлык, шурпа, лагман, чахохбили, долма… Вареники с вишнями.

Мой аппетит приводил меня в отчаяние, особенно в те мгновения, когда я вставал на амбарные весы у входа в мою палату. Вес не падал, падла, несмотря на сауну, четырехразовые прогулки и шестиразовые совокупления с моими верными буфетчицами. Врачи охотно снабжали меня и патентованными и народными средствами для борьбы с прожорливостью, я проглотил горы таблеток, но сбросил всего четыреста граммов. Провел ужасную ночь без сна. Устроил истерику Роберту гаду Игоревичу — почему я не худею?! Мне надоело быть жирным. Тем более, что теперь это и бесполезно, и опасно. Он мялся и мямлил. Вызвал наилучшего врача, горбоносого очкарика, держал его за седой висок (при мне) и требовал, чтобы «он» (я), начал сбрасывать вес. Чтобы от меня не скрывали самые новые, самые дорогие («черт с ней со сметой»!) — пилюли.

Шипя от боли, очкарик давал обещания, шипя, удалялся, и к вечеру я получил белый, размалеванный американскими звездами флакон. «Это они для своих космонавтов придумали». «По сколько принимать?» «По одной перед едой». Хорошо, подумал я, глотнул парочку и в столовую.

Селедочка–залом без, ни–ни, косточек присыпана зеленьким, мелко нарубленным лучком, две рассыпчатые картошки рядом с нею исходят свежим паром, и маслица кубик со слезой. Хлеб теплый, с поджаристой корочкой. А рядом целое блюдо с ветчинами и два холмика посредине — горчица и хрен. Салатница, а там в сметане помидоры, огурцы нарезанные, и сверху укропом все присыпано. Белые грибы в квадратной вазочке и лук репчатый кольчиками. В супнице борщ, настоящий. Петуха, который отдал в него свою жизнь, приносили ко мне знакомиться. А еще, как шепнула мне Надюша, будет картошечка жареная, но не до хруста, а как я люблю, чуть томленая в луковом сиропе. И свиные отбивные…

Легко заметить, что пища вполне отечественная, самая простая.

Намазал я хлебушек маслицем, поддел кусок селедки, во время этой процедуры прислушиваясь к своему организму. Организм жадно тянулся к сочному бутерброду. «Ну что ж, начинаем худеть», сказал я себе и откусил половину. Придвинул к себе вазочку с неупомянутой выше икоркой и взял в руки нечайную ложку. Чуть позже выел огромный сектор из блюда с закусками.

Надежда с усилием подняла крышку супницы, улыбаясь, помешала в ней поварешкою… Я зажмурился, представив себе, какие раскаленные чудеса скрываются под отливающей тусклым золотом поверхностью.

Мариночка уже придвинула ко мне блюдце с очищенными чесночными зубками на подушке из грубой, темноватой соли.

— Давай, — простонал я, и Надежда медленно подняла на свет Божий первый ковш.

Из столовой шел, слегка покачиваясь… Надюша с Маришей благоговейно поддерживали меня под руки. Охранники не так напряженно цеплялись за свои убивалки, им тоже было понятно — в таком состоянии я не опасен.

Улегшись на постель, я хотел было о чем–то подумать, но в глазах все стоял черничный кисель, венчавший обеданье… Еще одну литровую кружечку этого ангельского напитка я бы с удовольствием употребил.

Нет, это разврат, урезонил я себя… Оказалось, что я произнес эти слова вслух. «Разврат, так разврат» заявили хором Надюша с Маришей и тут же приступили к исполнению, начали что–то там у меня расстегивать, теребить…

— Нет, нет, не сейчас, оставьте меня!

Они быстро все опять упаковали и исчезли, безропотные мои наложницы.

Да, сегодня я не сдержал себя, как пытался это делать в дни предыдущие, и от сытости неимоверно стал погружаться в сон. Но сон вел себя как Мертвое море, я лежал на его поверхности, чуть провалившись в него затылком. Мне сильно тосковалось о тех чудесах, что были утаены в мертвых глубинах. Зародилась уверенность — ежели удастся заснуть сейчас, то я узнаю все, что скрыто во мне от меня. Потом я испугался — может, я уже мертв там, внутри и жить могу только на внешней поверхности? Под водой сознания нет ни рыб, ни водорослей. А может, и того хуже, сидит там под нежной пленкою Семенюк, чудище невиданное. И опасное и прожорливое. Спит на дне, и не дай Бог потревожить его сон.

Укладываясь, я неудачно положил руку, она подмялась под ягодицу и затекла, так затекла, как будто мертвой водою напиталась. Нужно ее вытащить, только осторожно тихо–онечно…

Я потащил руку и проснулся.

В комнате темно. Вечер? Поглядел на часы, равнодушно тикавшие на столе рядом с кроватью. Проспал четыре почти часа. Пора вставать. Встал, посетил туалет, как всегда с небольшими приключениями. И сразу к весам. Надо же проверить американские пилюли! Помнится Александр Борисович был антиамерикански настроен, Сергея Сергеевича, взобравшегося на весы. Америка восхитила. Два с половиной кило долой! За один раз. И это при — борще, картошке и киселе!