Хороша ли для вас эта песня без слов

— Есть, — сказал я. — Что же я, без всякого стержня?

Тут ввалился папаня, и я попил с ними чаю.

Давно я не видел папаню в таком настроении: он был веселый, лицо сияло, весь какой-то подвижный, активный, совсем не тихий и не застенчивый, как всегда. С его слов, прошла наконец-то какая-то репертуарная комиссия, и их (то есть его оркестра) программа, новая программа, была принята, а они-то, в оркестре, все в этом сильно сомневались. Главное, сомневался сам папаня: эту программу составил он сам, практически именно он был аранжировщиком всех почти номеров этой программы. Нет, решительно, до сих пор я не могу представить, что мой тихий и застенчивый папаня, с его вечным термосом с чаем и домашними пирожками и бутербродами — руководитель большого ансамбля. А ведь руководителю нужен железный характер и такая же воля. Или они у него есть? Чудеса.

Уснул я быстро. Вдруг я почувствовал, что почти счастлив. По крайней мере, я знал одно: я могу позвонить Регише и предложить ей увидеться, я этого больше не боялся. Забегали, путаясь в голове, еще какие-то мысли-волночки: туман, тростники, «Муравей», крик незнакомой ночной птицы, мелькнул наш катамаран (а как его-то мы назовем?), «Ты отлично танцуешь», — шепнула мне красавица Ирочка, «Ну да?» — удивился я, «Конечно», — сказала Региша, беря меня в тумане под руку, «Как-то не верится», — сказал я, «Это может подтвердить твой любимый Пирожок и твоя любимая Нинуля», «Это ты — моя любимая», — прошептал я, засыпая. Нет, не так. Немножечко не так. Что-то, кажется, на несколько секунд выбило меня из сна, потом уже я уснул окончательно. Но что?.. Ах да, по-моему, это они, они о чем-то говорили, папа с мамой. Не то чтобы я из-за их разговора на несколько секунд проснулся, но не спал я эти несколько секунд именно из-за их тихих, едва доходивших до меня из кухни голосов.

— Отлично прошла моя «Песня без слов», та, которую я сам написал.

— Господи! Это же сто лет прошло.

— Верно.

— Это же моя песня, да?

— Ну, конечно. Ты родила Митьку, и я для тебя ее написал.

Потом — пауза. И смех мамы-Риты, очень тихий, и сразу же, тоже тихий, — смех папани.

А утром, до того еще, как мы с Митяем отправились школу, позвонил Пирожок. Я дико обрадовался, сам не знаю чему, ведь созвониться или просто заскочить друг к другу мы могли всегда.

— Как живешь, Пирогуля? — закричал я. — Что-то я давно тебя не видел.

— Взаимно, — сказал он. — Егор, есть мысль… что-нибудь обмыслить, куда-то пойти, понял? В киношку, что ли?

— А-атлично! — сказал я. — Кто из нас позвонит Нинуле?

— Давай я, — сказал он. — А встретимся в три, годится?

Метров за двести от школы я увидел на другой стороне улицы Брызжухина и Корша. Они меня тоже заметили, и Брызжухин, странное дело, помахал мне рукой. Совершенно для себя неожиданно я сделал то же самое — помахал им.

День в школе прошел блестяще. На удивление. Как я умудрился получить две пятерки — абсолютно неясно. И вдруг меня осенила странная мысль: те редкие пятерки, которые я получал, я получал именно тогда (я вспомнил), когда у меня было хорошее настроение, точнее — очень хорошее настроение, какой-то, как говорится, душевный подъем. В этот день у меня как раз и был душевный подъем. Это что же получается? При равном знании материала я могу получить и пятерку и даже тройку, и все зависит не от того, как я подготовил урок, а только от этого душевного подъема? Да, чудеса. Порассуждать бы об этом с мамой-Ритой, хотя сто против одного, что она не захочет увидеть такой зависимости, она скажет — знания есть знания, и точка. С программистами не спорят.

Фильм оказался вполне средним. Какой-то цветной штатский детектив. Краски, правда, потрясающие и шикарные трюки: прыжки с вертолета в океан, борьба под водой с гигантским скатом, горящий планер и переход с него на борт маленького самолетика, гонки на автомобилях и тэ дэ и тэ пэ, а так ничего особенного. Потом прогулка.

Возле мостика у Михайловского замка, того, от которого напротив и чуть влево вход в Летний сад, все наши разговоры перебил мой и Пирожков конфуз. Будь на Нинулином месте другая девочка, может, был бы никакой не конфуз, а удивление, изумление, но Нинуля, несмотря на свою веселость, была строгой, причем строгой какой-то такой строгостью, что она, эта строгость, до тебя доходила.

— Внимание, дети, — сказала она, остановив нас на мосту, вернее, мы сами остановились: внизу полно было диких уток, но уже своих, городских. — Ну-ка, дети, что за речка под нами? А?

Странное дело, но я не только не знал ее названия, но и постарался вспомнить его просто так, роясь в памяти. Надо было мне, дураку, просто мысленно проследить, как и куда она прет, эта речка… Наверное, такую же ошибку совершил и Пирожок.

— Та-ак, — сказала Нинуля. — Пауза достаточно большая, все ясно: не знаете. Какие бы оценки ни стояли в данный момент у вас в классном журнале по истории — ставлю вам по паре. Надо же, не знать свой город. Это надо же! Это, котята, Мойка. Мой-ка.

— Ой, и правда, — глупо так захихикал Пирожок, и я его поддержал таким же дурацким образом.

— Вот так-то, неотесанные! — сказала Нинуля. — Пошли дальше, посидим на Марсовом поле, или вы не знаете такого? Я бы не удивилась.

Потом мы сидели на Марсовом, в одном из полукружий со скамеечками, и Нинуля рассказывала нам, какую потрясающую игру для себя она придумала. Оказывается, когда она гуляет по городу одна, она представляет себе, что она девушка, как она сказала, первой трети девятнадцатого века и, конечно, в этой трети жизнь была фантастически другая, чем сейчас. Дело, разумеется, не в том, говорила Нинуля, что не только космических кораблей или самолетов, но и трамваев не было, не в том вовсе дело, а в том, что жив был и писал свои необыкновенные стихи Пушкин, были живы его друзья, по Невскому проспекту ходили совсем другие люди, а Александра Сергеевича можно было встретить просто на прогулке — идет себе в цилиндре, трость с набалдашником, шепчет что-то, может быть, стихи, те самые, что мы знаем.

— У меня была одна знакомая девочка. — Это Нинуля говорила. — Она была влюблена в Лермонтова, по-настоящему. Она писала ему письма, и он ей отвечал, то есть она сама себе отвечала. Я ее хорошо, очень даже хорошо понимаю. Ведь это — Лермонтов.

— Это же жутко грустно, так вот влюбиться, как она, — сказал Пирожок. — Жутко грустно. В чистом виде блюз.

— Да, конечно, — сказал Нинуля, — и все же…

— А я на днях начну строить катамаран, — вдруг ляпнул я. — Ну, не я сам, а с одним симпатичным дядькой.

— Катамаран — это кто такой? — спросила Нинуля.

— Ладно нас разыгрывать, — сказал Пирожок. — Не верю, что ты этого не знаешь. Ты все на свете знаешь. Потрясающе! — добавил он. — Егор, это потрясающе!

— Нет, мальчики, правда, я не знаю, что это за зверь.

— Ну, это яхта такая, — сказал я, — Но у обычной яхты один корпус, а у катамарана — два, параллельных, понятно я объяснил?

— Понятно-то понятно, но зачем два корпуса?

— Хм… Не знаю, Нинуля. Может, потому, что он тогда широкий получается, устойчивый, его перевернуть ветру труднее, можно побольше парус поставить — наверное, в этом дело.

Нинуля сказала, что вроде бы она все поняла, все замечательно, тебе можно позавидовать, Галкин, ты отрастишь бороду, заведешь трубку, и, обрати внимание, Егорушка, кто-то машет тебе во-он с той скамейки ручкой. Какая-то оч-чень красивая девочка!

Я поглядел, куда она показала. Региша! Там сидела Региша, Ирочка, Корш и Гусь. Рукой мне, конечно, махала не Региша, а Ирочка. Уже идя к ним, я, кажется, осознал, что иду; вроде бы я бросил на ходу Нинуле и Ванечке, что, мол, я сейчас, скоро вернусь…

— Привет, — сказал Гусь. — Стив велел нам тебя найти.

— Странно, — сказала Региша. — Я же сказала Стиву, что Егор деньги внесет.

Я молчал. Я ничего толком не понимал. Гусь сказал:

— Ты, парень, напрягись. Деньги не великие, пятьдесят рублей. Стив вот что сообразил. Если, говорит, все внесут поровну, получается, что у лодки нет хозяина. Он предложил внести в основном свои деньги, а с нас по пятьдесят, но хозяином лодки будет он. Понял?