По обе стороны Стены

О Женеве принято говорить (снобами, оговорюсь) — скучная. Даже моя жена (в общем-то не снобка), отправляясь отдохнуть из шумного, жаркого Парижа в Женеву, с кислым видом жаловалась: «Сам, небось, в Испанию едешь, а меня в какую-то дыру…»

А мне эта дыра нравится. И именно тем, что не нравится в ней снобам. Своей якобы провинциальностью, магазинами без толкотни, нешумными кафе с какими-то штурвалами и подзорными трубами на стенах и уютными старичками, пьющими свой кофе (а может, это крупнейшие международные шпионы?)… Нравится, что мост называется Pont du Mont-Blanc и в ясные дни Видны его снега. Нравится малюсенький островок с бронзовым Руссо, на том месте, где он, очевидно, когда-то сидел и о чем-то думал, а может, и не думал, а смотрел на лебедей, как я сейчас, — такие они задумчиво-изогнуто-изящные, а взобравшись на ступеньки лестницы, бегут вразвалку, отталкивая друг друга из-за каких-то хлебных крошек. Нравится ездить в трамваях, почти всегда пустых, с электропечкой под твоей задницей — сейчас февраль, и это очень уютно. Нравятся крутые, узкие улички возле кафедрального собора, лесенки, подпорные стенки, крохотные площадки с фонтанчиками посередине (чуть меньше, когда вместо них какой-нибудь Генри Мур…), нравятся шпили церквей и презираемый всеми модерн начала века с башенками, флюгерами и прочими излишествами. Увы, их безжалостно сносят один за другим и вырастает на их месте бездушный модерн конца века, стеклянно-тоскливые Манхеттен- и Чикаго-сити — банки… Исчезают, исчезают и здесь Собачьи площадки… Осуждаю я и местных садовников, не только архитекторов. Безжалостно корнают они могучие платаны набережных, оставляя воздетые к небу, угрожающие кому-то кулаки, ни дать ни взять Сальватор Дали. Ну, вот и всё, что осудил я, остальное же всё нравится. («Счастливый же вы человек, — сказал мне один женевец, — если вам в Женеве только это не нравится». Потом я узнал, что в Женеве за коммунистов голосует 25 %, и понял, что обкорнанные деревья, действительно, не самое большое горе.)

Упомянув с явным негодованием о «модерне» последней четверти нынешнего века, не могу не вспомнить печальную историю первой его четверти, местом действия которой была всё та же Женева.

Речь идет о Ле-Корбюзье, великом архитекторе и, к слову сказать, швейцарце по происхождению. Мрачные силы архитектурной реакции, пассеизма (говорю без всякого юмора, хотя сам с возрастом становлюсь консерватором) воспротивились тому, чтобы проект нового здания Лиги Наций (сейчас в нем Организация Объединенных Наций) осуществлен был Ле-Корбюзье. Жюри конкурса, придравшись с чисто формальной стороны (работа, мол, представлена не в туши, как того требовали условия конкурса), проект завалило. Никакие протесты не помогли, и в результате на месте, где могло бы появиться одно из интереснейших сооружений XX века, красуется сейчас одно из невыразительнейших зданий того же века. (Второй удар настиг Ле-Корбюзье в Москве, но там хоть на месте непринятого проекта ничего так и не построили — летом бассейн, зимой каток.)

В какой-то степени Женева искупила потом свою вину (свою ли?) перед Ле-Корбюзье — в самом центре города есть его дом. Может быть, это не самое интересное из того, что он сделал, но все-таки сейчас это уже классика. Дом, довольно спокойный параллелепипед, стоит на пригорке, торцом к улице, но лучше его рассматривать со стороны ruelle des Templiers (улочки Тамплиеров), а еще лучше с rue du Maison Rouge (улицы Красного Дома — названия-то всё какие!), крохотного переулочка, состоящего из нескольких совершенно неожиданных в центре прилизанной Женевы развалюх, очень живописных, но уже еле дышащих. Боюсь, что их скоро снесут и сразу станет скучно — контрасты все-таки нужны.

Недалеко от дома Корбюзье — музей, говорят, неплохой. Но в последнее время я стал музеи как-то избегать, уставать от обилия вокруг тебя картин, скульптур, и сейчас вместо того, чтобы идти на выставку сокровищ, приехавших из Багдада (она еще открыта, могу успеть), я разглядываю сокровища местных ювелиров — ни в одном городе не видел я такого количества «ювелирторгов». Женева — центр ювелирной и часовой промышленности Швейцарии (Брокгауз и Эфрон, том 22), и это чувствуется на каждом шагу. А так как шагов этих я проделываю ежедневно немало, и направо и налево от меня магазины, и из них половина ювелирные, то я уже кое в чем разбираюсь. За всю свою жизнь я не видел столько бриллиантов, сколько вижу на протяжении одного квартала любой из центральных улиц. Я любуюсь ими — красиво, ничего не скажешь, переливаются, подмигивают мне из витрины, но я делаю вид, что не понимаю, и перехожу к соседней. Часы…

Поверьте мне, если бы вы хотели их купить, имея даже много денег, вы бы стали в тупик… Нет, тупик это не то слово. И «растерялись» тоже не то слово. Пред вами россыпи, водопады, Ниагара, Виктория-Ньянца, сокровища индийской бегумы. Бриллиантовые, платиновые, золотые, серебряные. Круглые, овальные, квадратные, продолговатые, в виде трубочки, звезды, солнца, Юпитера, Сатурна, кометы Галлея, в виде перстня, домика, кареты с четверкой коней, откроешь дверцу, а там часы. И всё это умещается в руке… Я стоял перед витриной магазина Баумгартен на rue du Rhon (а к витринам я за эти три года более или менее привык) и, ей-Богу, разинул рот. В четырех витринах этого магазина было выставлено — я не поленился, подсчитал — 488 часов! И это только ручных и дорогих, не меньше 500 швейцарских франков. Предел, дальше некуда.

Через три шага другая витрина. Здесь я уже не считал. Здесь «молодежные», подешевле. С календарями и знаками зодиака, с внутренностью наружу, ковбой размахивает Смит и Вессоном, футболист катит мяч, балерины, спутники… Звенящие, поющие, играющие на гитаре, балалайке, саксофоне, считающие логарифмы, извлекающие корень, читающие наизусть всю «Божественную комедию», морозоустойчивые, противоинфарктные; атомные, водородные, нейтронные и вообще — у алжирского бея под носом шишка… Еще минуту, и за мной приедет скорая помощь.

Кончилось тем, что я зашел в магазин детской игрушки напротив и купил львенка с розовым носом и черными ладонями, есть такая кукла-перчатка, один палец вставляешь в голову, два других в лапы и начинаешь что-то там манипулировать. Зачем его купил, не знаю, но купил. Мимо книжного магазина я бежал уже галопом, на первом этаже справа альбомы… Нет в мире фотографий прекраснее тех, что сделали английские альпинисты, поднявшись по юго-западному склону на Эверест в 1974 году. Утверждаю и настаиваю — нет! Описать не могу… Только в Непал, в Катманду, на Эверест, Гауринзанкар, Канчинжингу, Давалагири…

Сажусь в трамвай и еду домой.

Окажись я с таким текстом в кабинете милейшей Валечки Карповой, думаю, что на меня некоторое время смотрели бы со смешанным чувством сожаления и укоризны, а потом кто-нибудь сказал бы — вероятнее всего, сама Валентина Михайловна:

— Дорогой и любимый наш Виктор Платонович, удивляете вы все-таки нас. Вы не первый день в литературе, вы опытный, любимый народ писатель и вдруг опускаетесь до уровня, простите меня, глазеющего по сторонам туриста, которого ослепляет внешний блеск, и, ослепленный им, он не различает того, что за ним скрывается. Но вы-то не турист, вы всё понимаете, почему же вы так старательно обходите самое существенное? Никто не требует от вас плакатного разоблачения капитализма как такового. Вы человек тонкий, умеющий видеть, почему бы вам, например, не зайти в этот самый магазин и не поговорить с продавщицей? Вокруг нее целый день эти бриллианты, она с улыбкой предлагает их покупателю, но она их ненавидит, ненавидит, потому что…

Вот что я услышал бы из уст Валечки Карповой и, вероятнее всего, зашел бы в конце концов в магазин, так как мне надоело бы слушать и не хотелось бы из-за каких-то там мелочей задерживать выход книги.

Сейчас от Валечки Карповой я, слава Богу, не завишу, но косых взглядов мне не избежать. В мире такое творится — Чили, Камбоджа, не говоря уже о Советском Союзе, а он о каких-то…