Женщины у берега Рейна

Эрика. И остался у вас?

Катарина. Да, с тех пор мы не разлучаемся, а скоро и жить будем вместе. О вас, о господине Вублере и о своей жене он говорит только хорошее. Да я и не припоминаю, чтобы он о ком-либо отзывался плохо.

Эрика. А вы – вы отзываетесь о людях дурно?

Катарина. Да, о Капспетере, которому я не нужна как экономист, но гожусь в качестве официантки. Я не выношу его, да его почти никто не любит. Представляю, как будут над ним смеяться, прочитав о случае с роялем. Я не занимаюсь подслушиванием, в нашем деле нельзя быть болтливой и верить слухам. Ну что я могу услышать? В газетах порой такое пишут о господине Кундте, что здесь ничего подобного не услышишь. А господин Блаукремер… дорогая фрау Вублер, ну что я могла тут о нем подслушать? Еще вот господин Хальберкамм… ведь каждому известно, что его хобби – изобретать соусы, известно и то, что они невкусные.

Эрика. Если вы не подслушивали, что же все-таки вы слышали?

Катарина. Я убирала комнаты и ванную, пылесосила, протирала, потом кухню – много ли там услышишь? Разве что какую-нибудь фамилию: Кундт, Хальберкамм, Бингерле, Блаукремер – так о них же все газеты пишут. Самое интересное – то, что вы не пойдете на мессу, вы мне сами сказали. Но об этом, и без моей помощи, наверное, знает уже весь город. Нам с Карлом нужны деньги, которые я у вас зарабатываю. Нужна каждая булочка и каждый ломтик колбасы, которые вы мне разрешаете взять… Даже если бы я все время торчала, прижав ухо к двери, все равно я никогда бы не рискнула проболтаться и потерять такое хорошее место. Я слушаю, читаю, сопоставляю – у меня нет времени на сплетни, вечерами работаю над диссертацией, Карл мне помогает. Тема не доставит радости Капспетеру – «Увеличение прибылей западных концернов в третьем мире». Как вы видели, я стояла в дверях, когда господин Блаукремер… ну… надерзил вам. Кстати, мессу передают по радио и телевидению. Принести вам транзистор на, балкон?

Эрика. Благодарю, не надо. Но если вам хочется послушать, можете взять приемник на кухню.

Катарина. Спасибо, я не интересуюсь церковными праздниками и тому подобным. (Тихо.) Это единственное, в чем мы не сходимся с Карлом. А он, когда говорит о религии, ну словно стихи читает, заслушаться можно… Должна вам признаться, что я незаконнорожденная, моя мать также была внебрачным ребенком. В те времена церковники еще не бегали с кропилом вслед за каждой незамужней беременной девицей. Когда бабушка, тоже официантка, произвела на свет мою мать, рождение ребенка вне законного брака считалось позором. Я также была еще позором для моей матери, а ведь и мать и я были людьми, живыми людьми, да вы сами, наверное, помните, каково приходилось незамужним матерям и внебрачным детям. Так что красивые речи епископа меня не очень трогают. Извините, если это вас оскорбляет и если вы полагаете, что я говорю слишком откровенно…

Эрика. Нет, ничего. Я возьму газету почитаю, а вы, пожалуйста, время от времени поглядывайте на рояль… кто знает, не вздумается ли этому типу нагрянуть сюда днем. Перелезет через балюстраду и…

Катарина. Не бойтесь за свой рояль.

Эрика (подозрительно). Почему это вы так уверены?

Катарина (лекторским, чуть ли не наставительным тоном). Анализ прежних фактов демонтажа роялей бесспорно показывает, что во всех трех случаях речь шла о роялях, принадлежавших банкирам, а именно: Флориану, Бранзену, Капспетеру. Таким образом, преступник действовал с определенным умыслом. Господин Вублер не банкир и вы не банкирша. Разумеется, я бы порекомендовала усилить во всех банкирских домах охрану этих музыкальных инструментов. Насколько мне известно, нам ничего не угрожает. Между прочим, Капспетер уже заказал новый рояль. Я узнала об этом утром от моих знакомых из того дома.

Эрика. Вас, Катарина, похоже, это забавляет, даже слишком. В вашей диссертации об увеличении прибыли, мне кажется, я уловила то же упоение, с которым вы перечисляете случаи демонтажа роялей. Я люблю мой рояль. Официанткой я не была, зато побывала в продавщицах обуви, а эта должность куда ниже: всегда стоять на коленях перед клиентами, терпеть, когда приходят всякие стервы и меряют тридцать пар, хотя знают, что ни одной не купят… Но ты приносишь со склада тридцать коробок, вежливо и терпеливо примеряешь и снова запаковываешь… И к тому же далеко не у всех мытые ноги. Все это могло бы унизить меня, но я сохранила гордость. И вот когда вижу на вечерах иную даму, то пытаюсь вообразить, как бы она повела себя, если бы сорок лет назад я ей примеряла туфли. Я научилась играть на рояле только в двадцать пять лет, а когда купили инструмент, мне было за сорок. Порой он был моим единственным утешением. И у меня не укладывается в сознании, я не в силах понять, как можно такой драгоценный инструмент разобрать, разрубить на части или – как это сделал Карл – сжечь. Отдаю должное вашей ненависти к Капспетеру…

Катарина. Вы ошибаетесь, и мне не по душе подобные выходки. Подумать только, сколько стоит рояль, сколько можно накупить на эти деньги… Я не понимаю Карла. Когда я училась и когда работала в банке, я кое в чем разобралась и поняла, куда идут деньга и откуда они возвращаются, троекратно, десятикратно, стократно приумножаясь: нефть, оружие, ковры и девушки, которым приходится напиваться допьяна или одурманивать себя наркотиками, чтобы не блевать от отвращения, но их все-таки выворачивает оттого, что они напились, чтобы не блевать… и буквально всюду натыкаешься на этого типа по прозвищу Губка.

Эрика (подходит к ней). Прошу вас, Катарина, в ваших же интересах. (Качает головой.) Это уже анализ с позиций классовой борьбы. Я тоже знаю Губку, как-то раз даже влепила ему пощечину.

Катарина (очень тихо). А что же это как не классовая борьба? На приемах вы встречаете пьяных и блюющих господ, которые заставляют выворачиваться наизнанку девушек, – вот вам тоже вариант классовой борьбы, не самый пристойный… Сейчас я волнуюсь, обычно я не такая. Но я слушала вас – не то, что вы говорили, как ваш голос, – и на меня пахнуло духом классовой борьбы. Мне послышался голос продавщицы обуви, которой слишком часто приходилось стиснув зубы стоять на коленях. Возможно, я рискую местом, сую нос не в свое дело, но вы не пошли к мессе, на мой взгляд, вот почему: вам не хочется больше играть роль, которую, наверное, никогда не хотелось играть, – роль девушки из народа, преуспевшей в жизни. Простите, если я сказала что не так, но я очень расположена к вам. И если мне придется уйти, напоследок я хочу обратиться к вам с просьбой, которую вам нетрудно будет исполнить.

Эрика (разбитая, усталая). Да?

Катарина. Намекните, пожалуйста, гостям на званых вечерах, что мы, девушки и юноши, которые их обслуживают, берем чаевые, или, выражаясь изящнее, не пренебрегаем таковыми и не отказываемся от них. Понимаете, мы, наемные официантки, иной раз наряжаемся на вечера так, что нас принимают за дочерей и родственниц хозяев или просто услужливых гостей, и никто не решается дать нам чаевые. Скажите, что деньги можно сунуть в карман передника или пиджака.

Эрика, С удовольствием намекну. Жаль только, милочка, что я, пожалуй, буду не часто ходить на банкеты. Вам, вероятно, нужны деньги?

Катарина. Да, я хочу уехать отсюда. (Очень тихо.) Иногда вечером я лежу с сынишкой, рассказываю ему что-нибудь или напеваю, потом мы крутим глобус, который нам подарил Карл, и выбираем страну, куда можно было бы уехать. Но… пока еще не выбрали.

Эрика. Значит, вам здесь больше не нравится?

Катарина. Нет, а вам?

Эрика. Значит, вы все-таки подслушивали?

Катарина (энергично). Нет, я не подслушиваю. Но я слышала ваш голос, вы говорили долго и громко. А вы знаете, куда хотели бы уехать?

Эрика. Нет, это выбирать без толку. И еще – будьте осторожны. Ваши мысли меня пугают. То, что таишь в себе, когда-нибудь выходит наружу – я испытал«это сегодня на себе. Будьте внимательны… Кстати, от чаевых я бы тоже не отказалась, но продавщицам обуви их не предлагали.