Город еретиков

— Господи! — восклицала Кристина, смешивая имена двух мужчин, которых она любила, и ей не нужно было ни за что просить прощения.

А когда Аурелио оторвал девушку от земли, посадил на развилку ели и задрал подол юбки, чтобы просунуть туда голову, Кристина выдохнула:

— Пресвятой Иисусе! — и не было необходимости объяснять причину ошибки.

Сидя на дереве, Кристина крепко ухватила юношу за волосы и направляла его голову по собственному желанию и к собственному удовольствию, то выше, то ниже вдоль внутренней поверхности бедер, пока наконец не поместила ее точно между ног.

— Боже мой! — закричала Кристина, имея в виду Сына, а не Отца — и уж никак не Святого Духа, — когда почувствовала, что язык Аурелио прикасается к ее безмолвным губам, обильно напитавшимся влагой.

Услышав, что в подобных обстоятельствах Кристина взывает к Богу, Аурелио вовсе не ощутил себя еретиком — нет, он решил, что Священное Писание подтверждает его правоту. Заблудившийся в поросли полей Венеры юноша вспоминал библейские стихи о любовниках из Песни Песней:

Наслаждаясь этим сладостным плодом, Аурелио избавлялся от своего ощущения вины. Он мог бы сказать то же, что и царь Соломон, повторив слова священной книги:

А она, стонущая и отдавшаяся наслаждению, сидящая в развилке ели, могла бы ответить:

Кто смог бы осудить этих двоих за то, что они оказались верны святому слову? И вот, поскольку они исполняли Божьи заповеди. Кристина мягко отвела голову Аурелио от своей промежности, соскользнула с ветки и одним движением опустилась к поясу юноши. Она прикоснулась руками к сгустку плоти, стремившемуся вырваться из штанов, огладила его, высвободила из плена и наконец поднесла ко рту. Эту девушку, сидевшую на корточках в тени ветвей раскидистого дерева, воодушевлял тот самый порыв, что звучал в Песни Песней:

Кто обладал достаточным моральным авторитетом, чтобы их упрекнуть? В чьих глазах овершали они нечестие? Эти библейские строки представляли собой божественное восхваление любви и наслаждения, самый красивый и поэтичный гимн во славу соития мужчины и женщины. Аурелио чувствовал, как язык Кристины скользит по всей поверхности его члена.

Потом Аурелио мягко обхватил Кристину под мышки и положил на траву. Сам он, с той же нежностью, возлег на девушку сверху; ему не хватало ни рук, чтобы ласкать ее, ни губ, чтобы ее целовать. Все было так, словно вновь зазвучали слова из Ветхого Завета:

И вот Аурелио отыскал путь между ног Кристины, осторожно вошел в нее и медленно и плавно принялся прокладывать дорогу через эти девственные края. Юноша вовсе не думал, что лишает девушку какой-то добродетели, вовсе не считал, что пятнает ее тело и оскорбляет ее душу, — нет, он мог бы повторить священные стихи:

И Кристина почувствовала, что, отдаваясь по собственной воле, а не по условиям брачного договора, не превратившись в предмет обмена между семействами, не сделавшись еще одной монетой в составе приданого, которое родители платят, чтобы отделаться от дочерей, она становится благородней всех супруг. И этого было достаточно, чтобы воскликнуть словами Песни Песней:

И вот, когда эти двое отдавались друг другу, повинуясь велениям всех своих чувств и своего сердца, каждой клеточкой своих тел, каждым уголком своих душ они прославляли Творение, в точности следуя Священному Слову:

Так они и уснули, переплетя свои тела в траве, под ветвью ели, убаюканные жарким летним ветерком и умиротворением, которое приносит спокойная совесть.

Обо всем этом Аурелио вспоминал в темной монастырской келье, не выпуская из рук письма Кристины.

7

Жоффруа де Шарни с восторгом рассматривал свое последнее приобретение. Он расстелил полотнище на полу просторной комнаты и теперь изучал его, шагая по периметру и теребя бороду. Ткань имела три шага в длину и один в ширину, была она какого-то сероватого оттенка, а светозарная фигура Иисуса овевала ее священным сиянием. Особое внимание герцог обратил на лицо: у Христа на плащанице было безмятежное выражение, несмотря на муки, испытанные им в последние часы жизни. Стигматы от тернового венца представляли собой маленькие пятнышки, нанесенные, по-видимому, настоящей кровью. Руки были скрещены на груди; на одном из запястий виднелся след от гвоздя; так же обстояло дело и с ногами. Неожиданно герцог хлопнул в ладоши, и, прежде чем эхо этого звука успело умолкнуть в высоких сводах, на зов явилось трое слуг. Герцог повелел им посмотреть на плащаницу и высказать свое мнение об увиденном. Первый слуга перекрестился и тотчас же принялся бормотать какие-то молитвы. Второй повалился на колени и схватился за полотнище, точно потерпевший кораблекрушение мореход, в руки которого попал кусок дерева. Третий онемел и застыл как вкопанный. Герцогу пришлось трижды, в голос, приказывать своим слугам покинуть комнату. Вновь оставшись наедине со своей плащаницей, Жоффруа де Шарни окончательно убедился, какой огромный потенциал заключен в этой реликвии. Вернувшись взглядом к фигуре на ткани, герцог сказал сам себе, что если уж этот кусок материи, представляющий собой подделку наихудшего качества, картинку. созданную человеком, который даже звания художника не заслуживает, все равно вызывает подобные взрывы эмоций, то плащаница, изготовленная лучшим из мастеров, способна собрать толпы верующих. Церковь не могла закрывать глаза на значение реликвий. Так, Вселенский собор 787 года постановил: «Если, начиная с сегодняшнего дня, какой-либо епископ освятит храм, в котором не будет священных реликвий, то лишится сана как нарушитель церковных традиций». Конечно же, эта древняя энциклика фактически не действовала, однако юридически она оставалась в силе, поскольку с тех пор никто ее не отменил. Жоффруа де Шарни знал, насколько важен был этот закон в свое время. Вера не нуждалась в доказательствах, но существовали реликвии, которые служили материальным подтверждением того, чего не могла доказать религиозная догма. Распространение священных предметов способствовало появлению все новых и новых приходских церквей; теперь из центров епархий потянулись процессии, и становилось их все больше и больше. Шагая через поля, церковники переносили груды костей — предполагалось, что останки святых, — во вновь открытые приходы. Разумеется, эта энциклика VII века породила волну фальсификации реликвий, потому что было просто невозможно набрать столько священных предметов, чтобы хватило на все церкви, — зато церковные иерархи убедились, насколько возросло прихожан. Глубокомысленные религиозные мистерии, мудреные трактаты Блаженного Августина и Святого Фомы были непонятны для подавляющего числа неграмотных верующих и не могли состязаться в красноречии с терновым венцом или с чудесной фигурой Христа, отпечатавшейся на полотне — с мифическим эдесским мандилионом [7] или с окровавленным платком из Астурии. И действительно, в эпоху действия энциклики процветание монастырей и поселений, при которых они располагались, обеспечивалось именно реликвиями. Священные предметы и останки святых собирали вокруг себя толпы богомольцев из соседних городов. И притяжение этих духовных центров было настолько сильным, что деревушки превращались в поселки, а поселки — во все более могущественные города. В той же пропорции наполнялись сундуки священников, религиозных орденов и владетельных феодалов. Повсюду воздавались почести святым костям и бесчисленному множеству предметов, которые якобы сыграли какую-то роль в жизни Христа. А новые церкви расплодились настолько, что реликвий перестало хватать. И тогда возник особый род деятельности: изготовление и оптовое распространение фальшивых святынь. Жоффруа де Шарни знал историю всех и каждой церквей во Франции. Давешний мошенник на площади не просто продал герцогу бездарную подделку — он подарил ему блестящую идею, благодаря которой герцог собирался заложить самую прибыльную церковь во всей Европе. Оставалось только вернуться к истокам.