Железная дорога (СИ)

Так почему же я тогда рванула звонить Доброму Дяде — и это после всего того, что я ему наговорила, швыряя в него его же подарки перед отъездом к Жениху? С чего это вдруг у меня так подпрыгнуло сердце, когда услышала в телефонной трубке:

— Женечка, не наделай глупостей сгоряча! Только не вздумай с ребенком что-нибудь учудить! Приезжай немедленно, прошу тебя, Все будет хорошо, я отвечаю.

Он всегда «отвечал», за ним всегда было надежно, как за китайской стеной. Но разве только в его надежности дело, вернее так: разве в самой по себе надежности? Если подумать. Но, к сожалению, думать я научилась лишь после того, как жизнь загнала меня в угол.

А ведь именно тогда, когда появился другой мужчина, Жених, мне многое стало ясно про Доброго Дядю. То есть, примерно так: в этом мире для меня всё было заранее приготовлено: небо, цветы, люди и мужчина. Мужчина придавал моему миру единственно возможную форму, конгруэнтную только мне, лишь в мир этой формы я могла бы вписаться. Наше интимное пространство не было огорожено ничего не скрывающим, но жестким частоколом из статей женских и мужских журналов, популярных лекций сексологов и советов записных знатоков вопроса. Оно было наглухо перекрыто от посторонних глаз силовым полем, властно притянувшим нас друг к другу. Мне не нужно было думать, например, о «предварительных играх» или о «заключительных ласках», меня не беспокоили вопросы сексуального разнообразия, не ломала я голову над глупостями вроде тех, что его возбуждает, а что ему приелось. Я просто вплывала в его мир и, прислушиваясь к внутренним потокам, водоворотам, водопадам, разливам, отмелям, порогам, разбивающим потоки, отдавалась им, полностью доверяя тому, что происходит. Я ничем не рисковала — он за все «отвечал». Только абсолютное доверие к миру этого человека, только понимание того, что это и мой мир тоже, могло предоставить мне точное знание, когда нужно неистово впиваться в своего мужчину, а когда приближаться к нему осторожно, едва касаясь, усмиряя в нем бури, когда легко идти на грубоватое «по-быстрому», а когда — отдалиться и заставить его добиваться близости.

Если это и игра, то очень серьезная, игра не только женщины и мужчины, но и сил, заключенных в нас и не в нас — в камнях, и деревьях, в шаровых молниях и глубоководных рыбах, в болотах и скалах, в оползнях и кораблях пустынь. Если все эти материальные вещи где-то неразрывно соединены и при этом проявляется тот факт, что они представляют собой лишь символы каких-то неведомых нам явлений, это в физическом соединении мужчины и женщины. Но это возможно только тогда, когда женщина отдает себя безусловно, и когда мужчина за нее «отвечает».

Да, так всё у нас и было. При любом другом раскладе я смирилась бы с его второй жизнью, которая протекала за пределами моего мира. Там он был недоступен для меня, и это противоречило законам природы. Было совершенно не понятно: не может же та женщина — законная жена — быть моим полным психофизиологическим двойником? Получается, что она чувствует абсолютно так же, как я, и плавает по тем же самым руслам нашего с ней мужчины? Как же это возможно, что она не ощущает моего в нем присутствия, а я нигде не натыкаюсь на следы, оставленные другой женщиной?

Открываю тайну: ревность день и ночь ныла во мне, как больной зуб, время от времени взрываясь и заполняя всё тело. Мне не приходило в голову дать понять это Дидану, я не пыталась «бороться за свою любовь». То, что было между нами, нежное и хрупкое, не выдержало бы никакой борьбы. Не говорила я и о том, что со временем начало меня мучить сильнее, чем ревность. Я все отчетливее ощущала, что мы отрезаны от Неба, мы пробиваемся к нему, но сделать это при существующем положении вещей невозможно. Поэтому наши отношения лишены еще одного измерения — вертикального, и, стало быть, конечны. Молчала я потому, что о таких внутренних размышлениях-событиях, как мне казалось, не говорят вслух — будучи названными, эти очевидные истины теряют очевидность и становятся пафосными словами.

Вместо того, о чем единственно и стоило говорить, время от времени я рассказывала ему про другое, имеющее мало смысла. Например, про то, что когда я общаюсь со своими сверстниками, ощущаю себя внутри реальной, жизни, а не в позолоченной клетке, которую он для меня обустроил. В каком-то смысле, так оно и было. Только зачем мне был нужен весь этот мир без моего мужчины, и, стало быть, без определенной формы, мир, в котором я существовала не как женщина внутри мужчины, а одиноким андрогином, бесполым «членом общества»?

От борьбы я отказалась раз и навсегда; когда же ситуация, в которой я находилась, становилась для меня вконец непереносимой, искала и находила выход, причем всегда один и тот же — замышляла очередной побег. В первые наши с Диданом годы я готова была бежать, куда глаза глядят, а потом поняла: уходить нужно не в пустоту, не в одиночество, а к мужчине, для которого стану единственной. Я решила отомстить Дидану — стать чужой женой, разбить ему сердце своим тихим семейным счастьем. Тем не менее, найти замену Доброму Дяде оказалось делом непростым.

Жених был влюблен, но при этом наглухо закрыт — и куда мне было плыть? Он считал меня красивой, но в его восприятии это стало отдельным от меня качеством, а не одной из координат меня самой. Мне стала не нужна красота, а без неё сразу стало невыносимо скучно, поблекли, и прекрасный сад, и прекрасное Черное море. Проблема заключалась не в том, что Жених невыгодно отличался от Доброго Дяди качественно, что ему не хватало опыта, понимания каких-то глубинных вещей — это было бы решаемо, а в том, что он количественно не дотягивал до мужчины моей жизни. Его было меньше. Так что, едва услышав в телефонной трубке призыв из Москвы, я трусливо бросила свои вещи в доме Жениха и в чем была, в том и помчалась на железнодорожный вокзал. При этом я смалодушничала — позвонила теперь уже бывшему, теперь уже не с прописной буквы жениху только перед самым отправлением поезда.

Неприятно вспоминать о том, как я обошлась с Женихом, а, если учесть, что жизнь нас свела при драматических обстоятельствах, так вообще стыдно.

Расскажу об одной интересной квартире — она имеет прямое отношение к истории моего знакомства с Женихом.

Это была моя первая московская крыша над головой. Добрый Дядя тогда еще не понял, что попал со мной надолго. Он привез меня из Выборга только для того, чтобы я поступила в любое училище или техникум, где мне дадут место в общежитии. Я влёт прошла в первое же попавшееся учебное заведение — в медицинское училище. Ещё бы мне было туда не поступить, как-никак, аттестат о неполном среднем образовании с отличием у меня имелся. Оставалось только дождаться начала занятий, и, соответственно, моего заселения в общагу. На этом свою миссию относительно меня Добрый Дядя мог считать выполненной. Ни на какие «особенные» отношения между нами тогда и намёка не было. Его забота обо мне была в чистом виде помощью сильного, много повидавшего немолодого человека совсем еще девчонке, которая точно бы пропала, если бы он прошел мимо.

На остававшуюся часть лета, так как деться мне было некуда, Добрый Дядя поселил меня в квартире одного из своих многочисленных друзей. Друга звали Володей, он казался мне вполне пожилым дядькой, и называть его только по имени, без отчества, мне было трудно. Но пришлось привыкать — он был художником, и этот факт, по-моему, многое разъясняет.

Володина квартира, необъятно большая, обставленная антиквариатом вперемешку с рухлядью, живописно и не очень живописно запущенная, находилась в одном из переулков недалеко от станции метро «Баррикадная». Месторасположение квартиры впоследствии будет иметь значение. Хозяин почти не бывал в ней, он жил там, где работал — в своей мастерской. Квартира же, в основном, служила приютом для наезжающих в Москву изо всех уголков страны знакомых художников, местом встреч и застолий московских друзей, и не только художников, и не только друзей. Была у Володи жена, живущая почему-то в Питере, и время от времени она приезжала в Москву. Тогда приглашалась уборщица, наводившая что-то вроде порядка, выметавшая кучи мусора. Друзья тоже быстренько выметались, а на двери квартиры рядом со стационарно прикрепленной единицей появлялась вторая такая же единица — висящая на гвоздике. Номер у квартиры был «11», но вторая цифра была съемной и служила стоп-сигналом: «Не входить, жена!»