Дети героев

* * *

Мы спустились в нижнюю часть города, дошли до железнодорожных путей. Ман-Ивонна часто рассказывала нам о железной дороге, прежде связывавшей между собой несколько городов. О театре «Паризиана», где гастролировали великие артисты. О море, которое потеснили, чтобы понастроить государственных магазинов. Пальмы… Рельсы… Складывалось впечатление, что большинство вещей, о которых рассказывала ман-Ивонна, было известно ей одной, так что у меня порой закрадывалась мысль, а может, она выдумывает красивое прошлое, чтобы подчеркнуть убогость настоящего? В том прошлом ходили поезда, работали цирки, цвели цветы и существовало множество других невероятных вещей, не имеющих ничего общего с той пылищей, в которой мы росли. Если верить ман-Ивонне, внутри одного города их было как бы два, два мертвых города, тесно прижатых спинами друг к другу. Наш город уходит под землю, он черного цвета, и в нем нет ни начала, ни конца. Город ман-Ивонны невидим и расположен на доброй стороне памяти. От него остались рельсы и бугенвиллеи. Вдоль улицы с рельсами тянулись ряды старых автомобилей, непонятно, то ли припаркованных, то ли брошенных. Все это напоминало кладбище для железяк. Здесь были только очень древние модели с кузовами в облупившейся краске. Мертвые машины или машины на грани умирания. Вообще-то я кое-что смыслю в автомобилях. У нас с Мариэлой и Джонни Заикой есть такая игра — угадать по шуму двигателя марку машины. У каждого мотора свой голос, свое дыхание, своя манера выражаться. Марсель забирался на крышу мебельной фабрики, возле входа в бидонвиль. Мебельная фабрика — это наше единственное окно во внешний мир, единственное во всем квартале здание, выходящее на настоящую улицу. Оттуда он мог видеть проезжающие машины. Мы ни на что не спорили, просто забавлялись, убивая время. Да у нас и денег-то не было, чтобы делать ставки. Мы с Джонни должны были на слух определить марку автомобиля, но ни разу не выиграли. Игру придумал Марсель, и он отстаивал свое право забираться на крышу. Каждый раз, когда мы думали, что угадали, он кричал со своей верхотуры, что мы снова ошиблись. Мы подозревали, что он врет, и однажды решили поймать его на этом: взяли и полезли за ним на крышу. Я тогда в первый раз забрался так высоко. Вещи выглядят по-разному, если смотришь на них с неба или с земли. Впереди проезжающие машины казались маленькими. Сзади серые крыши скученных домов напоминали горсть арахиса. Марсель услышал, что мы поднимаемся, и обернулся. И улыбнулся нам глупой улыбкой, типа извинялся. Улыбнулся, а потом сделал неожиданное: взял и шагнул в пустоту, как будто собрался взлететь. И он падал, продолжая смотреть на нас. Но он не умер, отделался сломанной рукой. После этого мы больше никогда не играли в эту игру. Иногда, когда мы гоняем в футбол или когда он просто стоит передо мной, живехонький, смеется или рассказывает что-нибудь, я так и вижу, как он падает с крыши мебельной фабрики. И с Джонни происходит то же самое, несмотря на все, что нам говорит его мать. Она все старается нам внушить, что Марсель свалился, потому что его мучила совесть. «Ничто не случается без причины; вспомните пословицу: не рой другому яму, сам в нее упадешь». Но мы все равно чувствуем себя немного виноватыми в том, что он упал. С тех пор мы не мешаем ему жульничать в любых играх, даже самых ерундовых. Мебельная фабрика — очень большая. Все мы очень ею гордимся. Это единственное сооружение, которое могло бы стоять в других, приличных кварталах, — с двойными дверями, кабинетами на втором этаже и цехами на первом. Марсель сверзился с жуткой высоты и должен был сломать себе шею. После этого случая его иногда называют «птенчиком» или говорят, что он «спасся чудом», и никто не хочет с ним спорить, чтобы не спугнуть его удачу. В вечер смерти Корасона, когда мы шли по рельсам, я и не вспоминал о своих друзьях. Это уже на следующий день они не шли у меня из головы. А в тот вечер я слишком устал, чтобы думать хоть о чем-нибудь. Мариэла выбрала наугад одну машину, и мы забрались на заднее сиденье. Сиденье было разболтано и скрипело, как пружинный матрас. Мы оба очень хотели спать. Мариэла отказывалась это признавать и старалась держать глаза открытыми, чтобы никто и ничто не застало нас врасплох. Я изо всех сил пыжился, лишь бы от нее не отставать. Она скинула сандалии и вцепилась ногтями в сумку — сбрасывала напряжение. Какое-то время мы сидели молча и глядели по сторонам. Но вокруг не было видно ничего, только мрак. И редкие звезды. И бродячие псы. И темные остовы машин. Потом я предложил сыграть в вопросы и ответы. Игру придумала Мариэла, чтобы помочь мне повторить перед экзаменами школьный материал. Я задавал ей вопрос, она читала мне правильный ответ, а потом задавала тот же вопрос мне. Так что мне оставалось только повторить ее слова, я и повторял — когда три раза, когда десять. Благодаря этому я запоминал фамилии изобретателей и кое-какие даты, мог рассказать не только о великих войнах и знаменитых сражениях, которые каждый должен знать наизусть, но и о менее изученных мелких стычках, про тех, кто погиб, о них, в лучшем случае, говорится в одном абзаце в конце параграфа. Так же мы учили и более трудные уроки про растения и змей. Жозефине было приятно думать, что меня переведут в следующий класс. Правда, с тех пор, как я перестал ходить в школу, мы больше ни разу не играли в эту игру. Но в тот вечер мы играли по-серьезному, потому что не было книг с ответами на наши вопросы. Чтобы понять, в чем смысл жизни или смерти, готовых истин из учебников было недостаточно. И оценок нам никто не ставил. Никто не говорил: отлично, никто не обещал перевести нас в следующий класс. И Жозефине нечем было гордиться, твердя благодарственные молитвы и повторяя: ты должен за все говорить спасибо Боженьке, и за здоровье, и за ум. В тот вечер нам пришлось все придумывать самим. Понять, кто мы такие. Пережить смерть Корасона. Бежать от нее или смириться с ней. Порвать все нити или, наоборот, заново связать их между собой. Изобрести новый язык, способный выразить все на свете. Соединить прошлое, настоящее и будущее. Позволить нам стать теми же, кем мы были до того, или осознать, что мы изменились, и отныне нам предстоит обмениваться только разрозненными словами и произносить пустые фразы, годные лишь на то, чтобы убивать время. У нас было немного денег и несколько бесполезных вещей. Редкие звезды в небе и непокорные слова, которые больше ничем не могли нам помочь. Ни нам, ни ман-Ивонне, оставшейся без наследников. Ни Жозефине, которая так и не научилась жить с мыслью о том, что в ее постели не будет мужчины. Ни для Корасона, которого мы убили, сами того не желая и в то же время желая именно этого. Эти слова не были ни правдивыми, ни обманными. Правильно ли мы поступили, сделав то, что сделали? Не знаю. А ты как думаешь? Я тоже не знаю. Я имею в виду, правильно мы сделали, что убежали? Разве они не подумают, что мы давно к этому готовились, ну например, как к экзамену или празднику? Не знаю. В любом случае, мы не можем повлиять на то, что люди думают. Они ничего не знают, но думают, что знают. Помнишь Филидора? Его обвинили в том, что он обрезал электрические провода, чтобы загнать их старьевщику, и все были уверены в его вине. Конечно, помню. Они собрали целую команду, дали им палки и факелы и поймали настоящих воров. Но люди уже назначили Филидора на роль главного вора и не желали пересматривать свое решение. Да, я помню. А он уехал куда-то в другое место, где никто не будет думать о нем плохо. Но неужели все на свете обязаны думать одинаково? Нет, наверное. Каждый свободен в своем выборе. Просто чаще всего люди договариваются между собой, чтобы избежать ссор. Наверное, им так спокойнее — знать, что все думают одинаково. Но если ты только и делаешь, что повторяешь чужие слова, то рискуешь нарваться на неприятности, разве нет? А они нас посадят? Я имею в виду, в тюрьму или там в исправительный дом? Не знаю. Наверное, посадят. А мы будем вместе сидеть? Не знаю. Но мы всегда будем вместе. А Жозефина, она что подумает? Может, она не станет повторять за другими, все-таки теперь она осталась одна? Да ничего она не подумает. Жозефина предоставит Богу думать за нее, а себе оставит право страдать. Иногда мне приходит на ум, может, это для нее и есть счастье — вечно страдать? Слушай, насчет Жозефины… Почему ты на нее так злишься? Не знаю. Может, потому, что ее не существует. А как ты думаешь, если нас посадят, она нас забудет? Найдет себе другого, который будет ее колотить так же, как Корасон? Да нет, вряд ли. Корасона она любила, как некоторые любят крест и занимаются самобичеванием, чтобы быть как Христос. Жозефина обречена всю свою жизнь умирать. А насчет Корасона?.. Как ты думаешь, он нас простит? Ты что, Корасон умер. По-настоящему умер, не как зомби. Или как Жозефина. Он умер на самом деле, а у мертвых нет власти прощать или просить о прощении. Как ты думаешь, он нас любил? Не знаю. Вообще-то да, думаю, он нас любил. Вернее, тебя, потому что ты сильная. А меня он любил, как ты думаешь? Не знаю. Но думаю, что да, даже если сам он об этом не догадывался. А как узнать, любишь ты кого-то или нет? Ты это просто чувствуешь. Мне его уже не хватает. Их обоих не хватает. Если б можно было все вернуть назад… Ничего нельзя вернуть назад. Почему он ее бил? Не знаю. Он про это говорил, только когда напивался. «Это не я, это мои руки». В голове рождается злоба, а выход она находит в кулаках. Сейчас, когда он умер, можно сказать, что это был не он, а какая-то сила — или слабость, — не способная соображать. А у нас в руках эта злоба есть, как ты думаешь? Не знаю. У тебя точно нет. Я хочу сказать, такая сила, которая толкает тебя на что-то такое, ты ничего не можешь с этим поделать? Не знаю. Но если это все произошло не само по себе, в смысле, если мы хотели его смерти, может, мы — убийцы? Мы так мало живем, я имею в виду, весь наш квартал… Может, нам всем лучше умереть, освободить место для кактусов? Мы убийцы? Не знаю я, кто мы. Нет, правда, мы убийцы? Да не знаю я…