Коломна. Идеальная схема

— Ну, что, влипли мы по первое число. А уж таким порядочным этот господин мне показался. Хорошо, если девицу вытащим, а ну, как не откачаем. Надо в полицию сообщать, попытка самоубийства, — жаловался дежурный доктор.

— Это ты, братец влип, — открестился Платонов. — Мало ли кто на меня ссылается, да меня по всему городу знают, я и в других больницах оперирую, случается. Отравление — вовсе не мой профиль.

— Вы поймите одно, — уныло начинал доктор, и Платонов, не слушая, весело думал, как с тем неинтересно: понял одно, а другое ему уже не важно, другое он и знать не захочет. Дома ходит наверняка в засаленном халате и шлепанцах, из халата нитки торчат. И больных принимает таких же неинтересных — вот, как нынешняя девица. Надо же, не установить, кто доставил больную, ну и раззява.

— Как, говоришь, выглядел доставивший пострадавшую?

— Вы меня как следователь допрашиваете — «пострадавшую». Пострадала по своей дурости. Как выглядел — хорошо выглядел, белобрысый, румяный, здоровущий.

— По таким приметам его мигом сыщут, у нас в Питере население сплошь бледное да квелое, вашего барина за версту увидят, — резвился Платонов.

Дежурный врач обиделся и ушел за ширму.

4

Звук дверного колокольчика заставил Катерину подпрыгнуть на стуле. Сама не заметила как задремала, это у них с Любой общая семейная черта, стоит навалиться неприятностям, и моментально клонит ко сну. Быстро же вернулся Сергей Дмитриевич, мало погулял, шампанского не успел выпить. Но Катя решила не выяснять отношения с мужем, новый узор разводами — изобретение, подсмотренное у собственного отражения в окне, волновали ее гораздо сильнее. Катерина выбежала в коридор, вслед за Соней, нетерпеливо ждала, пока та отворит мужу дверь. Но это оказался Гущин. Едва дверь открылась, он взошел, растрепанный, без шляпы, без пальто, совершенно не в себе, и схватил Катю за руки.

— Что такое? — Катя имела в виду спросить: — Что-то с мастерской? — но спросила: — Сережа? Что с Сережей? — Пол под ногами, отличный буковый пол, покрытый в коридоре дорожкой, начал продавливаться и размягчаться, словно она стояла на каучуковой доске. Катя зашаталась и упала бы, если б Гущин не держал ее, уже не за руки, а за плечи.

— Катя, соберись, нам нужно немедленно ехать. — Петр Александрович на глазах обретал уверенность. Видимо, Катина слабость подействовала на него столь целительно. — С Сержем все в порядке. То есть, я не знаю, где Серж.

Такой логический ход Кате оказался не по зубам. Она торопилась узнать, что с мужем, потому совершенно не могла слушать, и тащила Гущина за собой в гостиную. Если тот не знает, где Сережа, почему так уверен, что с ним все в порядке? Сообразила спросить, когда они уселись рядом на ковровом диване: — Что стряслось? Куда ехать? — и, наконец: — Мастерская? Сгорела?

— Можно и так сказать, — Гущин успокоился настолько, что позволил себе угрюмо усмехнуться. — Я не собираюсь устраивать расследование и тебя обвинять, но кое-что объяснить придется. Давай-ка поедем на Канонерскую, Федька внизу дожидается. Там, на месте, проще будет объяснять.

Только услышав название улицы, на которой располагалась их мастерская, Катерина вспомнила о Любаше, о том, что Петя собирался туда в неурочный день; так и есть, он натолкнулся на Любу и Самсонова, приехал с Катей разбираться. А она обо всем забыла со своей новой затеей, со своим чудесным узором, почти муаровым. Петины гнев и волнение удивительно некстати, и Сережа фордыбачит, уехал гулять, видали. Придется объясняться дважды, сейчас с Гущиным, после еще и с мужем.

— Ты не собираешься обвинять, а я не собираюсь оправдываться, — Катя повернула голову так, чтобы продемонстрировать самый выгодный ракурс, не зря часами изучала себя перед зеркалом. Поправила серьгу — на всякий случай, чтобы жестом привлечь внимание к длинной шейке, к изящному воротнику домашнего платья.

— Катя, ты вообще слышала, что я сказал?

А, так он еще и сказал что-то?

— Катя, Люба в больнице.

— Что? — и остальное уже на ходу, в коротких перебежках, почти как днем: от эркера к столу и обратно.

Катерина отказалась ехать в мастерскую. Прибраться, то есть уничтожить следы, запереть двери может и Гущин. Ей сейчас надлежит спешить вовсе не туда. Они соберутся здесь, в квартире на Офицерской улице. Серьезные вопросы лучше решать с удобствами, когда под рукой не только чай, но и лимон, и тонкие стаканы, и все, чего душа пожелает на нервной почве. Сергей Дмитриевич должен скоро вернуться. Соня скажет ему, чтобы дожидался их дома. А Катя поедет в больницу, не телефонирует, а именно поедет. Все равно не удастся скрыть, что Люба отравилась в их лаборатории. Только сгоряча Петр Александрович мог решить, что никто ничего не узнает, если он сбежит из больницы. Но яд, если Люба нашла яд на месте, следует уничтожить. Главное же сейчас — сама Люба. Жива ли она. Катерина поговорит с докторами, и к Любиному отцу, Василию Алексеевичу, придется съездить. Телефона у них нет, откуда, давно волнуются и гадают, куда могла запропаститься Любаша. Придется врать и выкручиваться, чтобы о мастерской никто не узнал, чтобы не дошло до Павла Андреевича. Иначе, с делом можно проститься. Отец не поймет и скандала не миновать. Ничего, разберутся, втроем отыщут выход, времени обдумать, обговорить — целая ночь. Да, верно, но только в том случае, если Люба жива. В больнице Катя скажет, что Люба отравилась у нее дома. Нет, тоже плохо. Ничего не скажет. Дождется разговора со следователем, а пока откажется объяснять. Выдержки хватит. Не посадят же ее за молчание, даже задержать не имеют права. Только бы Люба осталась жива. Только бы отец не узнал о мастерской.

И так активно Катерина взялась за дело, так убедительно излагала возможные варианты, что на протяжении всей дороги до Мариинской больницы Гущин не нашел возможности спросить ее — что делала Люба в их мастерской.

— Поезжай скорее, с Богом! — распорядилась Катерина, опираясь на его руку и вылезая из коляски. Гущин не успел усесться, как ее уж след простыл, лишь широкий подол бархатной ротонды мелькнул в дверях больницы.

Уж пару часов как стемнело, фонари горели как-то особенно тускло. По дороге больше попадались длинные дроги с бочками и дровами, пролетки остались на Литейном. Только сейчас Гущин обратил внимание, как много в Коломне деревянных домов, некрашеных, темных. Один привалился к брандмауэру трехэтажного каменного, и потому выглядит особенно жалким, на крыше лежит полусгнившая лестница, меж досок в стенах щели с кулак. Вот и к ним точно так привалилось гнилое несчастье. Уж рухнул бы дом скорее, и дело с концом, быстрей каменный построят. В жалкий дом юркнул человек, показавшийся Петру Александровичу знакомым, пес с ним, быстрее в мастерскую. Уставшая Чалка на мосту тянула воздух ноздрями, хотела пить. Гущину тоже хотелось воды, много, чтобы залезть в ванну с головой, смыть несчастье, вылезти, фыркая, одеться в чистое, пахнущее тонким одеколоном платье, выпить чая с медом. Но до этого далеко. А вода в каналах поднялась почти до верхней кромки набережных, в скупом свете поблескивают булыжники, и набережные выглядят опрятно, ноябрьская трава, пробившаяся меж камней, пожухла, из коляски на бегу кажется, что спуски сплошь каменные.

Хотя Гущину представлялось, что дел не переделать, при помощи Федьки он в два счета навел порядок во флигеле на Канонерской улице. Разумеется, никакого яда не было на лабораторном столе, и быть не могло. Истеричная кузина Катерины выпила красителя. Спичечные головки не в счет, что за поветрие — травиться спичками? Медный купорос, и то надежнее. Даже уксус. Хорошо, что Любаша ограничилась красителем, цвет привлек, не иначе. Жива будет, ничего. Ну, кишками помучается, не без того. Нутро все, поди, покоробилось, но молодая еще, заживет, зарастет. Разбила колбу, разлила по столу, теперь не отмоешь, все перепачкала. Еще в припадке романтизма писала что-то по разводам краски — вон, словно птичьи следы через весь стол. Гущин ругал Любу, большей частью из суеверия, надо ругать, чтобы все хорошо кончилось. И себя не забыть отругать, заодно. Не хотелось обнаруживать волнение перед Федькой, а, может, и страх. Казалось, что прошла вечность; когда выскакивал на улицу, обнаружил, что не может определить — вечер или ночь, а часы исчезли из кармана бесследно. Но всего лишь через полтора часа, после того как расстался с Катериной, он уже сидел в знакомой комнате с эркером. На этот раз здесь не было ничего праздничного. Из Сониной комнатки тянуло валерьяновыми каплями, сама Соня, заплаканная и испуганная, накрывала стол к чаю и прислушивалась к шагам на лестнице — не идет ли молодая хозяйка. Колчин, заложив руки за спину, стоял у стола и нахмурясь, наклонив голову, смотрел в пол. Гущин же, в запыленном пиджаке, сидел спиной к окну, разглядывал дверь. Друзья молчали, после сжатого изложения событий Гущиным, слова разом кончились. Обсуждать оказалось нечего, во всяком случае, при Соне и в отсутствии Катерины. Шел одиннадцатый час вечера.