Горизонты внутри нас

Глава четвертая

Первое, что бросилось ему в глаза, когда он вернулся домой, было отсутствие рисунка. Едва переступив порог, он хотел немедленно снова взглянуть на рисунок. Он покажет его Ифейинве, когда чуть позже она будет здесь проходить. Ему было важно и интересно взглянуть на свою работу глазами Ифейинвы.

Он оглядел стол, где оставил рисунок, заглянул под стол, подумав, что он мог туда упасть. Рисунка нигде не было. Он лихорадочно перебрал наваленные на столе предметы, перевернул матрац, заглянул под выцветший ковер, нервно перелистал альбом для этюдов, обшарил всю комнату. Рисунка как не бывало. Он опустился на кровать, перевел дух и стал вспоминать. Его бросило в пот.

Он вспомнил, как закончил рисунок, как пошел в туалет; как сперва положил его на стол, а потом прислонил к стенке. Вот и все. В висках отчаянно стучало. Он вскочил и снова начал старательно искать под столом, где вместе с набором моделей причудливой формы хранились другие рисунки; потом полез под кровать, где лежал огромный полиэтиленовый пакет со старыми рисунками. Битых полчаса ушло на поиски. После этого он выдвинул маленький ящик и перебрал все его содержимое. На глаза ему попался полиэтиленовый пакет с его волосами, и он долго смотрел на него, — а между тем в голове у него возникали разные зловещие догадки. Он положил пакет на место и почувствовал, как к вискам прилила кровь и голова пошла кругом от тревожных мыслей и усталости.

И тут он внезапно вспомнил о парне, который интересовался, не продаст ли он свой рисунок. Вспомнил его глаза. Худое, преждевременно покрывшееся морщинами лицо. Таившуюся в его словах угрозу. Омово испытал чувство невосполнимой утраты и знал, что даже слезы не принесут ему облегчения. Спустя много лет Омово зайдет однажды в большой книжный магазин и, взяв в руки книгу какого-то англичанина об Африке, с удивлением обнаружит на обложке свой давно пропавший рисунок, напечатанный без указания имени автора.

Он вытер лицо и пошел в гостиную. С облезлых стен на него смотрели старые картины. В гостиной никого не было. А ведь он собирался спросить отца, не видел ли тот где-нибудь его рисунка. Но, может быть, это даже к лучшему, Омово знал, что все равно не сможет задать этот вопрос отцу. Скорей всего кто-то пробрался в дом и украл рисунок. Наверное, тот самый худой парень с голодным лицом. Спрашивать отца не было никакого смысла. Он перебрал сотни всевозможных вариантов и в конце концов решил, что отец вполне мог взять рисунок, желая как следует разглядеть его на досуге. Ведь как-никак, когда Омово был еще мальчишкой, именно отец всячески поощрял его увлечение живописью и любил по вечерам в одиночестве просматривать его работы. Впрочем, все это было давно, в далекой стране, называемой детством. Отношения в распавшейся и разметанной по свету семье сделались слишком сложными, и на подобный сентиментальный жест рассчитывать не приходилось.

Омово сидел один в душной гостиной, откинувшись на жесткую спинку стула, предаваясь воспоминаниям, и тут у него возникла надежда, благая надежда, — а вдруг…

Выкрашенная желтой краской облупившаяся дверь, ведущая в комнату отца, была неплотно прикрыта. Омово уже собрался было постучать, когда услышал донесшиеся из комнаты голоса. Он подошел к двери и заглянул в щель.

Его худой, волосатый отец занимался на кровати любовью с Блэки. Отец неистово обрушивался на Блэки, а она тихо стонала и отчаянно извивалась под ним. Омово был ошеломлен — он увидел нечто, чего не должен был видеть. Все произошло совершенно неожиданно. Потом Омово услышал долгий торжествующий вопль отца, и ему показалось, что в этом вопле прозвучало имя его покойной матери. Омово был потрясен, он с трудом перевел дыхание. Блэки перестала стонать, возня прекратилась, затихли и все прочие звуки.

В нервном напряжении Омово на цыпочках вышел из гостиной и вернулся к себе в комнату. Он опустился на взъерошенную кровать и уставился в стену. На него накатило чувство неуемной тоски. Он вспомнил, как однажды, когда ему было девять лет, он стал невольным свидетелем подобной сцены. Омово был болен, и отец взял его к себе в постель. Ночью Омово проснулся и обнаружил, что отца рядом нет. Дверь в соседнюю комнату была открыта. Отец занимался любовью с его матерью. Зрелище было странным, но он каким-то образом оказался способным это понять. И не испытал чувства отчужденности. Они жили тогда в Ябе, семья была в сборе, и все обстояло вполне нормально. То, что он сейчас случайно увидел, глубоко его задело. Имя матери, которое, как ему показалось, он услышал в вопле отца, кружилось у него в голове подобно обезумевшей золотой рыбке.

Послышались тяжелые шаги. Кто-то смачно выругался. Хлопнула дверь отцовской комнаты. Звук вставляемого в замочную скважину ключа, поворот его. И долгая глубокая тишина.

Он смотрел невидящими глазами на спиральку внутри лампочки и только потом понял, что электростанция опять, по собственному произволу, прекратила подачу тока. Он чувствовал, как заключенное внутри тепло растекается под кожей. Тьма, гнездящаяся в углах под потолком, действовала на него угнетающе. Москиты лепили его голову, словно у них были с Омово свои счеты. Он забылся тревожным сном. К нему только что, после долгого периода застоя, вернулось рабочее состояние, и первая его настоящая работа была осквернена.

Среди ночи Омово проснулся. Он не знал почему, но решил, что виной тому были жужжание и укусы москитов. Первое, что он про себя отметил, была абсолютная тишина; он повернулся к окну, и все предметы в комнате постепенно проступили из темноты. Белый потолок. Одежные крючки. Висящие по углам огромные раковины улиток. Причудливой формы разбитые калебасы. Любимые картины. Стоило глазам привыкнуть к темноте — и отчетливо обозначились контуры всех предметов.

Едва его сознание привыкло к звенящей тишине, мысли обрели стройность. Он старался не дать им оформиться во что-то определенное; но в зыбкой тишине, царившей у него в душе, все более ощутимо зрело чувство утраты.

Из гостиной донесся шум. Четко различимые звуки. Скрип стула. Шаги. Невнятное бормотание. Глубокая затяжка сигаретой. Слегка свистящий выдох — и снова тишина. Омово перевернулся на другой бок. Он знал: у отца опять бессонница.

Омово встал, надел комбинезон цвета хаки и пошел в гостиную. Отец сидел за обеденным столом, склонившись над какими-то бумагами. В майке и в белой простыне, обернутой вокруг бедер. Омово была видна только половина отцовского лица, на которую падал свет, вторая находилась в тени. Изрезанный морщинами лоб, напоминавший скопище мелких червячков, глубоко посаженный, налитый кровью, воспаленный глаз. Сидя вот так в одиночестве в полутьме, он казался таким несчастным, несчастным и одиноким. Он искоса взглянул на Омово, когда тот переступил порог гостиной.

— У тебя все в порядке, отец?

— Да. Просто не спится. Но это не страшно. Такое часто случается со стариками.

Омово постоял немного, надеясь, что его душевный порыв найдет у отца понимание и ему захочется о чем-нибудь поговорить с сыном. Омово вспомнил, как в былые времена отец подолгу беседовал с ним; как они полуночничали вдвоем, когда все остальные домочадцы спали, как порой он рассказывал Омово о событиях «минувших дней», происходивших где-то далеко-далеко или совсем близко. Но сейчас отец глубоко затянулся затухающей сигаретой и снова самозабвенно углубился в чтение разложенных на столе бумаг.

Омово вышел на улицу. Компаунд был объят глубоким сном. Светились лишь одна или две веранды. Сильный порыв ветра снова заставил его вспомнить о своей бритой голове, всколыхнул сушившееся на верандах белье. Его шаги гулко разносились по компаунду, эхом отзываясь у него в мозгу. Умывальня была темной, вонючей и отвратительной. Притворив за собой скрипучую дверь и оказавшись в кромешной темноте тесной кабины с тонкими облезлыми стенами, он ощутил присутствие чего-то очень знакомого. Он взглянул вверх и снова увидел огромные, попросту угрожающих размеров скопления паутины. Крыши почти не было видно. Он поспешил поскорее прочь. Но домой он не пошел, что-то погнало его в другую сторону, туда, где возводились новые корпуса. Он открыл огромные ворота из кованого железа. Ворота звякнули, заскрипели, застонали в темноте.