Тень Галилеянина

Глава III

Андрей принимает решение

Андрей – шпион Пилата? Никогда! Все во мне восставало при этой мысли. Пусть он сгноит меня в этой дыре – никогда и никого не соглашусь я предать в руки римлян! Да, верно: римляне принесли в нашу землю покой и мир. Но что это за мир, насажденный средствами насилия и шантажа! Что это за покой, который только потому и держался, что людям заткнули рты! Голова готова была лопнуть от всех этих мыслей.

Но что же делать? К чему готовиться, если я отвечу «нет»? Как поступит Пилат? Отдаст меня палачам, чтобы я под пыткой рассказал о своих друзьях, о семье, а может быть, и о Варавве? Прикажет тайно умертвить меня, чтобы никто не узнал, что он пытался меня шантажировать? Или решит распять меня на глазах у всех в назидание остальным? Разорит мою семью? Что будет с Тимоном? В моих ушах звучали последние слова Пилата: «Я не чудовище, что бы кто ни говорил!». Разве сказано недостаточно ясно? Разве не должно было это означать: «Берегись – может статься, они правы, и я все-таки чудовище!»

Если бы я только мог сбежать от этой муки! Куда-нибудь, где меня не достал бы никакой шантаж! Где никто не приказывает и не грозит! Где все эти терзающие душу голоса умолкнут, и наступит тишина!

Я страстно желал умереть. Разве философы [24]не научили меня, что даже из самых трудных положений есть выход? Врата, которые не закрываются никогда. Врата смерти. Через них можно ускользнуть от кровожаднейших из тиранов. Но было ли самоубийство и в самом деле верным решением? Римляне восхищались Катоном и Брутом, которые, попав в безвыходное положение, убили себя. Такой взгляд можно встретить и среди евреев. Но все же в основном мы привыкли думать иначе: жизнь – задание, данное нам Богом. Мы не вправе от него отказаться, решив, что жить – это слишком тяжелый труд. Ибо кто может знать, что еще уготовил нам Бог – Он, придающий силы неудачникам и изгоям. Так же и наши предки были оставлены всеми – оставлены множеством богов, которых почитают повсюду в мире, оставлены всеми людьми. Беспомощные и отчаявшиеся, бродили они по пустыне. Но они не сдавались. Они верили Моисею, говорившему, что Бог возложил на них миссию, от которой они не вправе отказаться!

Если бы я был свободен хотя бы бродить по пустыне! Тут меня посетила мысль: почему бы не принять для вида предложения Пилата, а потом не уйти в пустыню и не кануть бесследно? Я знал, что нужно делать, чтобы выжить в пустыне. Когда-то Банн преподал мне эту науку. Я мог бы отправиться к нему. Пожалуй, теперь уже я готов к тому, чтобы понять его учение. Тогда-то оно так и осталось мне чуждо.

Что в то время заставило меня прийти к нему? Какое-то смутное беспокойство, мучившее меня, беспокойство, о причинах которого я мог лишь догадываться. Я вырос в доме, известном свободой взглядов. К еврейским обычаям и убеждениям мы привыкли подходить философски. Мой отец любил повторять: «В Библии говорится то, о чем думают греческие философы». Я помню, как однажды мы любовались восходом солнца. Мы взобрались на гору и стали ждать. Наконец, солнечные лучи разорвали предрассветную мглу, и вся земля преобразилась, превратившись в чудесную игру красок и света. Отец сказал: «Как я понимаю язычников, поклоняющихся солнцу! Но оно лишь отражение истинного Бога. Они чувствуют Бога в его отражении. Они путают Творца с творением и все-таки не лишены способности понимать красоту этого мира». [25]

Отец любил красивые вещи. Потому-то один его друг и подарил ему маленькую статую языческого бога. Для моего отца это была фигура прекрасного человека, не более. Он спрятал идола в одной из пристроек. Отец был уверен: когда мысль о несопоставимости Бога ни с чем утвердится во всех сердцах, можно будет безбоязненно изображать любые вещи этого мира! [26]

В такой семье я вырос. Но потом я с удивлением узнал, что не все думают так же, как мои родители. Я познакомился с верой простых людей, у которых не было потребности доказывать себе, что их вера не хуже мысли греческих философов. Не задаваясь лишними вопросами, как во что-то само собою разумеющееся, они верили в Единого Бога, который не нуждается ни в защите ни в оправдании. Самым главным для них было исполнять его волю изо дня в день и не нарушать его заповедей. Мне открылся новый мир.

Тогда я ощутил страстное желание, начав с азов, изучить свою еврейскую веру. Мне хотелось всей своей жизнью воплотить ее предписания. Я стремился к ясности и определенности. И вот мне рассказали про Банна. Меня привлекло в нем то, что он учил в пустыне – по ту сторону обыденной жизни. Подобно мне, он считал, что мы, евреи, еще раз должны начать все сначала. Как когда-то в незапамятные времена мы шли из Египта через пустыню, стремясь прийти в эту землю, так сейчас нам нужно снова отправиться туда. Мы должны еще раз услышать голос того, кто сказал нам в терновом кусте: «Я есмь Сущий!»

Банн держался крайних взглядов: не только евреи, нет – весь мир должен начать сначала. Наш нынешний мир не удался. Это мир, где царят угнетение и несправедливость, эксплуатация и страх. На великом суде, который устроит Бог, этот мир сокрушится от собственных противоречий. Но потом начнется новый мир. Я словно сейчас еще слышу его голос:

Какие прекрасные это были мечты! Мечты о бегстве в новый, более совершенный мир! Ничуть не лучше моих мечтаний о бегстве в пустыню. И какая пропасть отделяла мои мечтания от реальности! Ведь римляне знали о том годе, который я провел в пустыне. Они станут повсюду искать меня. Я не только погибну, но увлеку вместе с собой и Банна. И тогда римляне скорее всего уже наверняка нападут на след Вараввы.

Я уже был с Банном довольно долгое время, когда Варавва присоединился к нам. Он тоже пришел из Галилеи и, как и я, был родом из Сепфориса. Его родителям, тогда еще совсем молодым, едва удалось спастись от постигшей город катастрофы. Они потеряли дом и все имущество. Теперь семья жила в Гишале, на севере Галилеи, с трудом сводя концы с концами. Бегство из Сепфориса и варварское обращение с городом не могли пройти бесследно: эти люди не признавали римлян и точно так же не соглашались принять правителей из династии Иродов, видя в них лишь послушных марионеток в руках все тех же римлян. Они отвергали чужеземцев не потому, что те были чужеземцами. Они отвергали их потому, что с ними в их землю пришли рабство и насилие.