Бессердечная Аманда

И как вы думаете, что я сделал? Я собрал свои самые теплые вещи и переехал в квартиру Люси. Две подруги стояли рядом и смотрели, как я собираю чемодан. Люси эта сцена была неприятна, во всяком случае она делала вид, что ей крайне неловко. Она говорила, что мы оба сошли с ума, что она сейчас же соберет свои вещи и уедет домой; она и сама понимает, что ее пребывание у нас чересчур затянулось и что нужно обладать ангельским терпением, чтобы выдержать присутствие Зои дольше пятнадцати минут, это она прекрасно погашает. Но Аманда не дала ей осуществить, на мой взгляд, очень разумное решение. Она даже не стала утруждать себя поиском аргументов, она лишь сказала, что это еще успеется, и принялась демонстративно помогать мне собирать вещи.

Аманда не преувеличивала: квартира Люси – это катастрофа, не поддающаяся описанию. Порядок в ней напоминал последствия зверского обыска, температура была несовместима с жизнью человека из плоти и крови. В первую ночь я сжег все дрова и весь уголь, которые смог найти, – по-видимому, недельный запас. Спать мне пришлось в кальсонах и двух свитерах, в все равно к утру я продрог и посинел от холода. Подозрительный шорох, который я вначале принял за возню мышей, оказался шелестом бумаги, производимым гулявшим по комнате ветром. Нежелание Люси жить в своей квартире было вполне объяснимо. Но при чем же здесь я?

Я отомстил Аманде тем, что провел три ночи у Коринны Хальске. Она работала секретаршей в нашем издательстве. Некрасивая, трижды разведенная женщина, которой был нужен не столько я, сколько мужчина как таковой. Удовольствия во всем этом было мало, это было скорее что-то вроде аварийной посадки. Она окружила меня такой заботой, что я не знал, куда деваться, мне просто некогда было наслаждаться обильным теплом ее жилища. Впрочем, я не жалуюсь, я пошел на это по своей воле; кроме того, было и несколько приятных моментов. Коринна – это полная противоположность сдержанности и настороженности, она не любит ни пауз в разговорах, ни секретов. Она ускоренным способом довела до моего сведения обстоятельства своих трех разводов, не забыв указать и их главную причину: определенная усталость мужей. Было ясно как божий день, что она хотела предостеречь меня, чтобы я не повторял их ошибку. И я был готов на любые подвиги; я подумал: это все-таки лучше, чем иглу Люси. Я бы, может, прожил у нее на правах постояльца и дольше, целую неделю, если бы она не начала заговорщически подмигивать мне в столовой издательства и делать мне знаки, которые не мог не заметить даже слепой. Однажды она села за мой столик, напротив меня, мы молча ели, делая вид, будто между нами ничего нет, кроме этого столика, но, когда я захотел встать, полредакции видело, как она лишь с трудом вытащила свою ногу из моей штанины. Поверьте, это было совсем не смешно.

Когда я вернулся обратно в холодильник Люси, мое постельное белье было заменено на свежее, квартира на скорую руку прибрана. Мои кальсоны, спасшие мне жизнь в первую ночь, аккуратно висели на спинке стула, а ящик с углем был наполнен до краев. На подушке лежала записка: «Пожалуйста, перестаньте упрямиться и возвращайтесь домой. Люси».

Вечером она позвонила (не Аманда, а Люси!) и сообщила, что завтра переезжает обратно к себе. Я ответил, что семь дней еще не прошло – сказано неделя, значит, неделя. Они, наверное, каждый вечер звонили мне и знали, что я сплю где-то в другом месте, но мне было уже наплевать. Я услышал, как Аманда сказала Люси, что я могу спокойно пожить там еще пару дней, мол, последствия моего отсутствия оказались не такими уж страшными, как я, вероятно, себе представлял. Люси, конечно, не передала мне ее слова, а сказала вместо этого, что уж если я такой упрямый, то мог бы хотя бы ужинать вместе с ними. Но об этом, конечно, не могло быть и речи.

Вечером следующего дня произошел довольно неприятный инцидент, о возможности которого Люси должна была бы меня предупредить. Раздался звонок в дверь. Прежде чем открыть, я снял пальто, полагая, что это Люси или Аманда, но это оказался незнакомый мужчина. Он смерил меня уничтожающим взглядом и спросил, что я тут потерял. Я ответил, что это печальная история, от которой его настроение вряд ли улучшится. Он прошел мимо меня в квартиру с таким выражением, как будто ему было жаль тратить на меня слова. Он принялся открывать все двери и осматривать все помещения. Бояться мне его было нечего, так как он оказался на голову ниже меня и весил килограммов на пятнадцать меньше, хоть и вел себя так, словно был тяжелоатлетом. Поскольку ванной в квартире не было, мои бритвенные принадлежности лежали на кухне. Он взял с полочки бритву и кисточку, уставился на них как на некую сенсационную улику, потом швырнул их в раковину. Я как можно более грозно посоветовал ему не забываться, но, в сущности, мне было его жаль. Хотелось бы мне увидеть мужчину, который, оказавшись на его месте, испытывал бы чувство радости и благодарности. Я решил, что, пока он не бросился на меня с ножом в приступе ревности, надо попытаться в двух словах объяснить ему суть дела. Не знаю, упокоили его мои объяснения или нет, во всяком случае он выдвинул ящик стола, достал из него коробку, вынул лежавшие в ней деньги, сложенную вдвое тоненькую пачку, и сунул их в карман. Там было, наверное две-три сотни марок. Помню, что я еще подумал при этом: вот, он берет мои деньги. Потом мне вдруг пришло в голову, что это, может быть, просто вор. Нет, скорее не вор, а знакомый Люси, который случайно знал, где она прячет деньги, и спонтанно, на ходу, решил воспользоваться ее отсутствием. Я тут же позвонил домой в надежде получить от Люси соответствующие разъяснения, но ее не оказалось на месте; еще объясняя Аманде причину своего звонка, я услышал, как щелкнул замок входной двери. Позже я узнал, что этого типа зовут Фердинанд и что он имеет такой же свободный доступ к деньгам Люси, как Аманда к моим деньгам.

Первые дни после моего возвращения в собственную квартиру вселили в меня надежду на положительные перемены: Аманда относилась ко мне с непривычной душевностью. Она явно чувствовала, что с поселением Люси в нашей квартире она зашла слишком далеко. И, что для меня было еще важней, она определенно не хотелазаходить так далеко. Она опять целовала меня, она спрашивала, что мне приготовить на ужин, она не просто позволяла склонить себя к любовным утехам с выражением обреченности, как это было раньше, но и сама проявляла определенные усилия в этом направлении. Если все это – награда за мои муки, думал я, то я готов каждый год какое-то время соседствовать с Люси в нашей квартире. Она даже стирала мое белье, хотя до того у нас царил неписаный закон, по которому каждый сам заботился о чистоте своего белья. На какое-то мимолетное, но тем более сладостное мгновение я даже уверовал в то, что поведение Аманды – не угрызения совести, а искренняя радостьпо поводу моего возвращения.

Потом произошла катастрофа, которая все испортила. Мне было поручено следить за ребенком, спавшим на диване, пока Аманда хозяйничала на кухне. Работал телевизор, я увлекся спортивной передачей, и, как это всегда бывает по закону подлости, Себастьян совершенно неожиданно проснулся, перевернулся не на тот бок и упал с дивана. Конечно, это была моя вина, спору нет. Себастьян заорал как резаный, Аманда примчалась из кухни; мы испугались, что у него перелом черепа, повезли его в больницу; оказалось, ничего страшного, он отделался шишкой на лбу. Но душевность Аманды с тех пор опять как корова языком слизала.

Представьте себе, она несколько дней не разрешала мне даже прикоснуться к ребенку. Глядя на нее, можно было подумать, что он нуждается в защите от своего собственного отца. Она дошла до совершенно абсурдного заявления, будто случившееся – никакой не несчастный случай, а неизбежное следствие моего безразличия к ребенку, которое в свою очередь является частью моего равнодушия вообще. Я якобы абсолютно не испытываю интереса к собственному ребенку, мне скучно смотреть, как он играет, как он ест или спит; я даже, наверное, не знаю, какого цвета у него глаза. Такие обвинения врезаются в память навсегда. Она вдруг крикнула: ну, давай скажи, какого цвета у него глаза! Я ответил, что не потерплю, чтобы меня экзаменовали, как мальчишку. Она продолжала кричать: «Нет, скажи! Скажи!» – и я опять ушел из дому. Когда я вернулся, меня ожидало следующее оскорбление: воспитывать ребенка, говорила она, это больше чем просто кормить его до совершеннолетия. Но вот теперь она уже не знает, требовать от меня, чтобы я принимал большее участие в воспитании Себастьяна, или нет, потому что возникает опасность, что он вырастет таким же хладнокровным, равнодушным, духовно ущербным человеком, как я, – этого не пожелает своему ребенку ни одна нормальная мать.