Из первых рук

—Я-то баптист. Но не из строгих. А вот моя хозяйка, та все выполняет, как полагается. Слава Богу, у нее счастливый характер. Ничего не принимает близко к сердцу.

—Миссис Джоунз везет, — сказала Коукер. — Шестьдесят лет, а ни одного седого волоса, и со спины ей не дашь больше тридцати.

—Это у них в роду, — сказал старикан, — вместе с глухотой. Как у бультерьеров. Уже к сорока годам она была глуха как пень. Но она не очень горевала. И не сделалась подозрительной. Потому что глухота у них в роду...

—Уж лучше полюбить собаку, — сказала Коукер. — Она хоть платит тебе тем же. Я видела вчера такого славного щеночка. Подумайте, столько любви за каких-то десять шиллингов шесть пенсов. Бей его как угодно, он все равно будет думать, что лучше тебя нет никого на свете. Такая уж у них природа.

—...и переходит только к девочкам, а к мальчикам — никогда. У моих мальчишек слух, как у водяной крысы, а дочка уж и сейчас туговата на ухо, в двадцать-то лет. Поначалу вы ничего такого не заметите. Научилась всяким уловкам, чтобы скрывать это. Улыбается, когда не расслышит, и глядит на вас так ласково. Но девочке не сладко приходится. Она знает, что ее ждет.

И я вдруг увидел всех глухих, слепых, уродливых, косоглазых, кривоногих, лысых и горбатых девчонок мира. Они сидели, на маленьких белых холмиках и роняли слезы, похожие на мокрый снег. Где-то тикали большие часы, и всякий раз, когда раздавалось тик-так, их слезы падали вместе, звякая как разбитое стекло. И земля содрогалась, как содрогается спящий перед камином пес при похоронном звоне.

—Беда, что вы сразу видите — нет за ней ничего, — сказал старикан. — Я про улыбку. Пустая она какая-то, когда девочка вас не расслышит.

Прекрасно, думал я, девчонок я напишу... Их ноги будут свисать, как бахрома от салфетки на каминной полке, но как соединить холмики? Получатся просто кучи земли, накиданной там и сям. Надо прибавить цветы. Вот, вот, бессмертники. Вот, вот, и много монашек с колясками, и в каждой — святой младенец. Вот, вот, и на каждой монашке золотая корона. Вот, вот, и каждая монашка должна быть как большая черная слеза. Они и будут слезами. И без ног. На колесиках.

—Лучше быть слепым, чем глухим, — сказала Коукер.

—Ну нет, — сказал старикан. — Я люблю видеть, что делается на свете. А без разговоров можно и обойтись.

Да, думал я. Девчонки вверху — красные, синие, зеленые, как маленькие пылающие цветки, потом холмики, синие с белым, зеленые с синью, потом бессмертники — их надо сделать выше, чем девчонки, а под ними маленькие черные монашки, черные или зеленые.

—У вас останутся запахи, — сказала Коукер, — можно нюхать одеколон или ром. Зато не видишь себя в зеркале.

Коукер принялась перетирать стаканы, старикан вынул пенни, отполированное с обеих сторон до блеска, подышал на него, потер о рукав и снова спрятал в карман. Передумал. Не до музыки. Слишком серьезная минута. Я размышлял о глухой девушке; интересно, она хорошенькая? Счастлива она? Если бы я был хорошенькой девушкой, подумал я, и стал глохнуть, я бы обязательно пошел в натурщицы. Или стал художницей. Ничто не мешает работать. Как Эдисон. Но она-то об этом не знает. Кто ей подскажет? А если кто и подскажет, она все равно не поверит.

Ветер надувал занавески на окошках за стойкой. Я всегда любил смотреть, как парусят занавески, и чувствовать речную свежесть на лице. Шел прилив. Вверх по Темзе буксир тянул четыре баржи гуськом, словно цирковой караван. Вода тускло поблескивала, как матовое стекло с обратной стороны. Дальше, у противоположного берега, на воде пятнышко, словно кто-то подышал на стекло. Оно казалось неподвижным.

—Спокойной ночи, мисс. — И старикан двинулся к выходу. Но я перехватил его у двери.

—Простите, капитан!

—Да?

И я рассказал ему о Мемориальном обществе Уильяма Блейка. Я был в нем секретарем, вот уже полгода. Цели общества: купить, дом Блейка в Лондоне. Повесить на стенах его картины. И нанять хранителя, который будет показывать их, и давать пояснения. Вход — шесть пенсов. Сто посетителей за день — две тысячи фунтов дохода в год.

—Блейк? — переспросил старикашка. — Адмирал Блейк?

—Нет. Уильям Блейк. Великий Блейк.

—Никогда о нем не слышал.

—Величайший из всех англичан.

—Да? По какой части?

—Поэт и художник; но никогда не пользовался успехом. Не умел рекламировать себя.

—Сам не люблю рекламы.

—И правильно делаете. Блейк тоже не любил. Наше общество хочет восстановить справедливость, вот и все. Мы продаем пять тысяч акций по полкроны, в три взноса за полгода. Сто процентов прибыли. Без обмана. И на расписке в получении денег подпись секретаря. Чернилами.

—Это мне ни к чему, но я дам вам полкроны для вашего клуба, раз вы против рекламы.

—Дайте пять шиллингов, и мы изберем вас вице-президентом.

—Хватит с вас полкроны. — И он опустил руку в карман. Но в эту минуту Коукер высунула за дверь свой сорочий клюв и сказала:

—Ничего ему не давайте, капитан Джоунз.

—Я так и думал, что тут дело нечисто.

—Не то плакали ваши денежки.

—Я это сразу понял. А что это за Блейк?

—Блейк? Просто россказни.

—Ясно. Спасибо, мисс. — И он ушел.

Я был сердит на Коукер. Но она только сказала:

—Я предупреждала, что здесь я этого не потерплю.

—Так я же вышел за дверь.

—Вот старый дурень, и только сегодня из тюрьмы.

—Все законно. И ведь надо же мне где-нибудь ночевать? А ты не даешь мне честно заработать на ночлежку.

Но у Коукер снова испортилось настроение. Она только сказала:

— В среду, в девять. Не забудьте. И держитесь подальше от телефона.

Глава 6

Половина седьмого вечера. Слишком темно, чтобы писать. И сильно похолодало. Облака несутся к горизонту, как косяк призрачной рыбы подо льдом. Рдеет вечернее солнце. Деревья на песчаной косе как потемневшая бронза. Листья старой ивы колышутся под ветерком, кидая тени на те, что под ними, и отсветы на те, что вверху. Нужно хорошо владеть кистью, чтобы передать все это. А к чему? Работенка для Писсарро, не для меня. Во всяком случае, не теперь. Лирика, а не эпос.

Остановился на углу и надел носки. Шелк с шерстью. Шиллингов семь-восемь, не дешевле, Беда только, что у меня дырявые подметки, чувствуешь каждый камешек на мостовой. Подошел к урне и вытащил несколько вечерних газет. Запихал в ботинки, засунул в брючины, набил под жилет. Спасает от восточного ветра не хуже кожаного пальто. Да будет благословенна пресса, друг всех неимущих! Затем вошел в свой сарай и чиркнул спичкой, чтобы взглянуть на картину. Вдруг она исчезла. Так и есть. Просто кусок грязно-желтого холста. Удар под ложечку. Ну вот, сказал я, ночь испорчена, теперь не уснуть. Почему было не принять все на веру? Блаженны уповающие. Только это и надо было.

—Мистер Дж-джимсон!

— Его нет дома!

—Я п-подумал, не выпьете ли вы ч-чашечку кофе из закусочной?

—Нет, — сказал я. — Не выпьет. Он лег спать.

Мальчишка убрался. Я на цыпочках подошел к картине и зажег еще одну спичку. На этот раз она осветила большое пятно грязно-красного цвета. Как корка на пасте от ржавчины. О Боже, сказал я, как и почему я это сделал? Видно, я разучился писать. Моя песенка спета. Осталось перерезать себе глотку.

—Вот к-кофе, мистер Джимсон.

—Мистер Джимсон только что вышел — верно, тебя заметил.

Но мальчишка включил велосипедный фонарик, вошел в сарай и сунул кружку с кофе мне в руки.

—Мистер Джимсон не скоро вернется, — сказал я. — Но он просил меня передать, что ты зря стараешься. Не будет он разговаривать с тобой об искусстве. Он и так уже повинен в поджоге, прелюбодеянии, убийстве, клевете, присвоении казенных денег и оскорблении действием и не желает отягощать свою совесть еще одним серьезным преступлением.

—Н-но, мистер Джимсон, я х-хочу б-быть художником.

—Ну еще бы, — сказал я, — все этим болеют в детстве. Как корью и ветрянкой. Но все, слава Богу, вылечиваются. Иди домой, ложись в постель, напейся горячего чая с малиной, укройся тремя одеялами и как следует пропотей, чтобы вся дурь вышла.