Зеркальная комната

Сегодня же я стоял и молча любовался старым миндальным деревом, которое, несмотря на почтенный возраст, не стыдилось одеться в наряд из белых цветов, и крошечной неказистой мимозой — она имела неосторожность зацвести и сгибалась под тяжестью шести желтых гроздьев; а ведь именно в этот час я вхожу в свой кабинет и, точно робот, выполняю ряд операций: снимаю пальто и пиджак, вешаюих в шкаф, открываю ящики стола, раскладываю на нем бумаги, и если сразу же не принимаюсь за писанину, то только потому, что долго насилую диктофон, прежде чем позволить себе первое удовольствие дня — опустить пятьдесят сантимов (не каких-нибудь — швейцарских!) в автомат, который при правильном обращении может предложить за эту сумму холодные и горячие напитки, всевозможные разновидности кофе: черный, с молоком, с сахаром, с молоком и сахаром (каждая разновидность в варианте «экспрессо» и в обычном), чай холодный и горячий, искусственный ананасовый сок (ананас — не про нас, как мрачно шутит наш записной остряк Гутьеррес) и даже порцию бульона, холодного или горячего, по желанию изможденного служащего, только что «родившего» в муках очередную бумагу.

В эти минуты образцовый служащий занят также утренним чтением (если не считать рекламы на стеклах двух автобусов, в которых я добираюсь до нашего «улья»), а именно: чтением посланий, приклеенных к блестящей нержавеющей поверхности автоматов отчаявшимися утолить жажду сотрудниками, посланий самого разного характера, от гневных и многословных протестов: «Я дваждыопустил пятьдесят сантимов, но не получил ничего. Прошу вернуть один франк в комнату 4054», до лаконичных записок: «50 сантимов в 4041», а рядом: «И в 4122!»; попадаются также и подробные отчеты о происшедшем: «Чай оказался горячей водой» или «Я получил порцию кофе, но без стакана!» Все это можно прочесть на каждом этаже, в закутках, где рядом с супо-чае-кофеваркой стоит такой же блестяще-нержавеющий аппарат для воды и соков (особо настойчивым клиентам, нуждающимся в разменной монете, он иногда выдает сдачу). На некоторых этажах есть еще и аппарат, торгующий кондитерскими изделиями — от соленых орехов до вафель в шоколаде (швейцарском, высшего качества), — а также специальный столик на колесиках, куда служащий, если он унесет еду в кабинет, чтобы перекусить, сочиняя возвышенную канцелярскую прозу, должен вернуть использованную посуду. Последняя затея явно сопряжена с риском для администрации ресторана, которая неустанно взывает — по-английски и по-французски — к лучшим чувствам сотрудников, развешивая по стенам трогательные призывы: «В целях улучшения обслуживания клиентов необходимо…» или «Облегчайте труд работников ресторана» и т. д.; впрочем, однажды, по досадному недосмотру, способному обострить националистические чувства и спровоцировать вооруженный конфликт, объявление появилось только на английском языке. На следующее утро какой-то невежда нацарапал карандашом: «Ye ne compran pa langle» [12], а еще через день чья-то суровая рука дополнила эту надпись, подражая почерку «грамотея»: «et n’écris pas le français» [13].

Сегодня, в это необычное утро, я так далеко от Женевы, но продолжаю — наверное, это естественно и неизбежно — думать обо всем, что оставил там: воспоминания — мое противоядие, помогающее сбросить тяжкий груз семи лет службы. Но все же я приехал сюда, пустился в это необычное бегство от самого себя и к самому себе не для того, чтобы безнаказанно издеваться над уважаемой организацией (я питаю к ней глубокое почтение), прекрасно исполняющей свою важную миссию, ассоциацией, где на выгодных условиях работают первоклассные специалисты. Хотя, конечно же, я чувствую себя немного уязвленным, ведь благодаря званию А‑3 (ассистент третьей степени) я так же отдален от дела, ради которого тружусь, как уборщица, моющая туалет в здании НАСА, — от волнующих космических полетов.

Но нет, я приехал сюда не для этого. Хотя мне кажется, что и приехал я не по собственной воле, ну конечно, ведь это ты, Адела, в первую очередь повлияла на мое решение, ты и наши дети, а косвенно и неосознанно — бесконечное множество людей, случайные встречи, телефонные разговоры, короткие письма друзей, все это накапливалось, давило на меня и привело на край пустоты, к окончательному отречению, но в то же время я ясно увидел — необходимо действовать, все пересмотреть, рассчитаться с долгами, необходимо обрести самого себя. Во мне проснулось желание вновь попробовать писать, после стольких лет молчания. Это совсем нелегко объяснить, да, наверное, и не стоит. А может — страшно подумать! — может, все проще, и я, как говорится, «впал в депрессию», в ту самую депрессию, подстерегающую располневших женщин, у которых решены все проблемы, кроме одной: как быть с тем, что ты уже немолода, полновата и тебе нечего больше решать?

Известно, что депрессия приходит как любовь или зубная боль — без предупреждения и без видимой причины. (Впрочем, наверное, поэтому она и есть депрессия, а не что-нибудь другое, ведь, если человек, потерявший любимую жену или сына, переживающий серьезные неприятности или предчувствующий близкий, неминуемый крах, мрачен, подавлен и угнетен, его поведение совершенно естественно.)

Но не буду отвлекаться — я вышел из дома ранним утром, чтобы встретиться с садом и лесом — накануне их скрывала ночная тьма, — и во мне вновь шевельнулось то же чувство, что я испытал, войдя в дом: сегодня я встречаюсь с чем-то близким, с самим собой, вновь обретаю себя. Все вокруг: цветущий миндаль, мимоза, маленький грот, беседка, глиняные лягушки, украшавшие фонтан, старая вишня, дровяной сарай, — все это было моим, но не потому, что значится в каких-то бумагах, как моя собственность. Все это было по-настоящему моим, сегодня больше, чем когда-либо. Мы внимательно, словно оценивая, рассматривали друг друга, правда, я видел миндальные деревья цветущими, а они меня, увы, постаревшим и усталым, но, заметив радостный блеск моих глаз, они, должно быть, подумали: вот стоит человек, пятьдесят четыре года назад ему дал жизнь тот, кто дал ее нам, а теперь хозяин, наш хозяин, вернулся домой. И деревья выпрямляли свои стволы, стараясь казаться моложе, а может быть, ожидая, что все вокруг — в том числе я — станет таким, как прежде.

Я вернулся в дом и решил позавтракать, прежде чем сесть за машинку. Сегодня обязательно начну книгу: она уже живет в моей душе, я чувствую, как старые вещи оживляют воспоминания детства и настойчиво диктуют мне страницу за страницей. Грот, беседка, фонтан — они сохранились такими, как при жизни отца (правда, иногда мы слегка подправляли их, чтобы совсем не развалились), и теперь имели крайне запущенный вид. Наверное, когда меня уже не будет на свете, только что построенные и потому вызывающе новые теннисный корт и бассейн тоже состарятся и будут казаться заброшенными.

На кухне обнаружился — вероятно, дети оставили его здесь два месяца назад — пакет сухого молока: Leche-Lait-Milk, стерилизованное, гомогенизированное, 3,2% Ж. (профессиональные навыки заставляют меня предположить, что «Ж.» означает жирность). Если верить надписи на пакете, его содержимое было подвергнуто процессу стерилизации UHTST [14](наверное, Ultra High Temperature Short Time?), который, как уверяют производители, является последним крупным достижением международной молочной промышленности. Ободренный такими сведениями, я поспешил вскрыть пакет и вскипятил стакан молока. Пригодились и галеты (в последний момент Адела сунула их в мой чемодан). Другой еды не было, но я не хотел сейчас думать об этом. Во всяком случае, кофе и табака хватит надолго.

Потом я сел к машинке за маленький столик у окна и взял в руки наброски будущей книги, несколько листков — «перечень» воспоминаний, легкие штрихи былых впечатлений, разрозненные кадры, которые нужно соединить, чтобы восстановить пожелтевшую пленку фильма о моем прошлом.