Палач

Оттуда, из Варшавы, все казалось проще. Ослепительно горели на интернациональном небосклоне сказочные карьеры Романа Полянского и Ежи Косинского. Когда еще Оскар был в Варшаве, стал советником президента Збигнев Бжезинский, к которому, когда Оскар уезжал, у него было даже рекомендательное письмо. Письмом Оскар так никогда и не воспользовался, однако оно, измятое в переездах, служило Оскару наглядным свидетельством могущества поляков в мире. Казалось, поляки, приезжая на Запад, оказываются способны не только выдержать конкуренцию с «их» режиссерами, с «их» писателями, с «их» политиками и религиозными деятелями, но и превзойти их, опередить, стать самыми-самыми… В конце концов, даже Папа Римский был теперь поляк.

У многих честолюбивых польских юношей появлялась рано или поздно мысль: «Они смогли, смогу и я! Чем я хуже?» Уже в Нью-Йорке, в первый год жизни здесь, тогда еще Оскар живо общался с соотечественниками, он и несколько его приятелей извели немало вечеров, обсуждая стратегию и тактику успеха на примерах суперстар-соотечественников — тех же Полянского и Косинского — и даже заглядывая в успех других выходцев из стран восточноевропейского блока — чеха Милоша Формана, русских Нуриева и Барышникова.

Теперь Оскар понимает, что вечера эти были как бы сеансами оздоровления для польских эмигрантов, днем работающих в кухнях и подвалах нью-йоркских ресторанов, выгуливающих собак, перевозящих ткани на Фэшен-авеню, моющих полы, работающих гардами и гладильщиками.

«Собирались и бесконечно пиздели», — с грустью думает Оскар. Их было шесть человек, объединенных национальностью и возрастом, а более всего желанием успеха. «Успеха! Денег! Девочек!» — кричали их разгоряченные водкой лица, вне зависимости от того, что говорили рты. Водка в Нью-Йорке была дешевой. Кварта водки «Вольфшмит» стоила всего четыре доллара. Прибавив к водке вареной картошки и пару банок огурцов со славянским именем владельца на этикетке («Власик» назывались огурцы. «Видите, даже здесь «Власик»! — кричал пьяный Людвик Сречински. — Нью-Йорк — славянский город! Мы сделали его Великим городом!»), организовывалось застолье.

Вначале застолья были шумными, буйными и энергичными. К концу первого года, однако, атмосфера застолий стала заметно мрачнеть. Первым из компании выбыл Яцек Анджеевский, получив место супера в многоквартирном доме в Джерси-Сити. Яцек считал себя писателем и был писателем там, сзади, в Польше. Покидая Нью-Йорк для бестолкового и провинциального Джерси-Сити на другом берегу Хадсона и выпивая с друзьями прощальную кварту, Яцек хорохорился и заверял всех, что он очень счастлив переместиться, что его новая работа не только даст ему возможность бесплатно жить в большой квартире с мебелью, но и будет оставлять ему достаточно времени для творчества. «Как раз то, что я искал», — утверждал Яцек.

Оскар знает, что Яцек так и не поднялся из своего Джерси-Сити, все так же работает супером, только теперь у него есть еще жена Анна и двое детей. В каком-то смысле материально он живет куда лучше Оскара, но мечту сделаться писателем он похоронил, очевидно, навсегда.

«Понимаете, ребята, — говорил Яцек тогда в свой последний вечер в Нью-Йорке, когда «ребята» еще существовали и шесть человек сидели вокруг стола, — «они» (подразумевались издатели города Нью-Йорка) говорят, что я слишком рассуждаю, «проповедую» в моих книгах». — И Яцек снисходительно улыбался. Снисходительно по отношению к глупым издателям, не понимающим ценности книг Яцека. И снисходительно улыбались Оскар, Людвик, Кшиштоф, Войтек и другой Яцек — Гутор.

«Мудак! — неприязненно думает Оскар о бывшем товарище по несчастью. — Слабый мудак! Так и будет до конца дней своих подбирать говно за жильцами ебаной каменной коробки». Оскар, однако, выбыл из компании вторым после Яцека, хотя никуда и не переезжал. Просто под различными предлогами перестал приходить на сборища, отказывался видеть старых друзей. Почему? Потому что понял — всем выжить невозможно, нужно остаться одному. Хватит жаловаться друг другу на свои несчастья. И мечтать. Нужно стать американцем. Ему это будет легче, чем другим, решил тогда Оскар, он знает английский язык.

Оскар дошел по Лексингтон-авеню до 59-й улицы и повернул на Вест. С нью-йоркского смоляного из-за туч неба (впрочем, в тех местах только, где небо было) начал не капать и не брызгать, но оседать влажный мрак. Не такой липкий, как в августе, но достаточно противный. «Нужно было поехать на автобусе», — подумал Оскар. Хотя пятьдесят центов из пятнадцати долларов и сорока центов не хотелось тратить. «Жалкая арифметика…» — с отвращением осудил себя Оскар и в тот же самый момент увидел перед собой огненные буквы «Макдональдс», горящие впереди на фоне черной дыры 59-й улицы. Дыра обрывалась в невидимой дали в Хадсон. «Фак!» — выругался. Оскар и остановился. Потом перешел на противоположную, южную, сторону 59-й улицы. Но и этого ему показалось мало, и он пошел по противоположной стороне обратно, достиг Парк-авеню, поднялся по Парк вверхдо 60-й и уже по ней вышел на Пятую, авеню у отеля «Пьер».

В оправдание своей трусости Оскар вспомнил все ужасные истории и фильмы о злобных итупых карьеристах-полицейских, об ошибках, допущенных полицией в расследовании преступлений, о невинных жертвах обстоятельств, посланных правосудием на электрический стул. Перед Оскаром даже на мгновение появилась воображаемая первая страница «Нью-Йорк пост» с его, Оскаровой, фотографией и заголовком:

От крепости придуманного им самим заголовка Оскар одобрительно хмыкнул. Чуть напрягшись, Оскар «увидел» и текст рипорта: