Опыты бессердечия

В полной темноте очнулся я, и ожоги явственно указывали на свое существование. Я не слышал ни звука, ни ползвука, и то, на чем я лежал (не ковер – однозначно), не желало пропускать сквозь себя колебания окружающего пространства. Так я лежал долго, но не настолько, чтобы потерять понятие о времени. Затем появились шепоты, они пытались втолковать мне что-то на неизвестном языке (а может, я просто потерял умение понимать, не обучаясь). Пытаясь представить разговаривающих со мной, я терялся в догадках; конечно, черты их лиц должны были оказаться человеческими (при всякой иной мысли я покрывался холодным потом), но подробности, то, что отличает всякое от всякого, совершенно не поддавались выявлению. Личности хотелось мне, личности! – я тосковал по хозяину постоялого двора, одностороннее общение с которым терялось в воспоминаниях – ведь темнота была и в прошлом, и в будущем, а настоящее вообще отсутствовало. Периодически я засыпал, точнее – погружался в тяжелую дрему без сновидений.

Наконец, рассвело (я говорю так, потому что к тому времени окончательно уверил себя в конечности этой тьмы – ну, не может же тьма быть бесконечной, – ибо иначе жить не представлялось возможным, а жить хотелось). Мое тело покоилось на траве; вокруг не было никаких примет человеческой деятельности; несколько чахлых деревьев в отдалении, тучки над горизонтом, трава, трава, трава. Я сказал себе: встань и иди, и встал, и пошел – прямо, пока не уткнулся во что-то твердое. Тогда я понял, что пейзаж был нарисован на стене, и я все так же в плену неизвестно у кого. Приглядевшись к рисунку, я изумился тому искусству, с которым меня обманули. Живая трава, растущая на полу комнаты (если это была комната, а не что-либо, чему нет названия на привычном мне языке), на первый взгляд, ничем не отличалось от своей имитации, и найти ту грань, где она заканчивалась и начиналась стена, с помощью одного лишь зрения казалось невозможным. Вытянув руки, как слепец, я ощупал пространство вокруг себя. Судя по всему, я находился в не очень обширном помещении. Свет, лившийся сверху, был слишком ярок, чтобы различить его источник; но, привыкнув к нему, я почувствовал его отличие от солнечного. Так я провел в этом месте довольно долгое время; иногда доносилось слабое дуновение ветра, впрочем, это могло мне только казаться. Потом свет начал тускнеть, плавно, словно действительно наступал вечер. По траве, той, что росла на полу помещения, прополз жучок, желто-зеленый, с черными крапинками; я был готов дать голову на отсечение, что это насекомое приползло откуда-то извне, иначе я бы заметил его много раньше. Будто издеваясь надо мной, по моей ноге прополз другой жучок, теперь – темно-синий, с отливом. Я поймал его, сжал в кулаке и минуты три вслушивался в судорожный гуд, издаваемый пленником. Вдруг всякая деятельность внутри кулака прекратилась, я разжал его и обнаружил жучка лежащим на спине, лапки кверху; я не стал раздумывать, было ли это уловкой или насекомое и впрямь отдало концы, и отбросил тело в сторону. Раздался еле слышный стук, жучок ударился о невидимую стену. Совершенно непонятно было, почему ничто здесь, кроме меня, не отбрасывало тени; я приписал это мастерству создавшего подобное помещение конструктора.

Неожиданно стены раздвинулись, и передо мной появилась песчаная тропинка. Я осторожно ступил на нее, ожидая чего угодно, но ничего не случилось. Шаги мои звучали словно удары колокола. Вокруг тропинки клубился розоватый туман. Кажется, я шел довольно долго. Потом туман начал рассеиваться. Сквозь него проступали неотчетливые контуры деревьев – не деревьев – нет, все-таки деревьев. Я испугался, что меня подстерегают уродливые многорукие великаны, но, поняв их растительную природу, успокоился. В какой-то момент я даже подумал, будто вернулся в сад рядом с постоялым двором. Это, конечно же, была вздорная мысль. В любом виданном мною саду уже давно появились бы какие-нибудь строения или хотя бы следы человеческой деятельности. Внезапно я понял, что не знаю, который сейчас час. С некоторым сомнением я решил считать это время суток ранним утром. Так можно было объяснить и необыкновенную тишину вокруг, и прохладу, и даже, пусть с некоторой натяжкой, туман. Когда же закончится эта тропинка! И тут я заметил точку вдалеке, и спустя минуту точка обрела объем и протяженность, оказавшись человеком. Он шел мне навстречу. Потом остановился, улыбнулся, поднял – в приветственном знаке – обе руки. Что-то сказал. Затем покачал головой, повторил. Я пожалел о даре понимания, исчезнувшем у меня так же неожиданно, как и появившемся. Человек протянул мне правую руку – и я протянул ему свою. Но, коснувшись моей руки, человек перекосился от неимоверной боли, скорчился, упал на тропинку – и при этом он все еще пытался улыбаться. Думая, как бы помочь незнакомцу, я взглянул на его правую руку. Она оказалась страшным образом обожженной, почти до кости. Человек шумно выдохнул порцию воздуха и, судя по всему, умер.

Мне нечего было делать здесь. Чтобы идти дальше по тропинке, пришлось бы переступать через тело незнакомца, а мне почему-то не хотелось делать этого. Единственным решением, как мне показалось, было сойти с тропинки и идти неведомо куда. Но, подумал я, мне и так неясно, куда я иду, разница лишь в степени неизвестности. Повсюду простирался уже почти прозрачный туман, под ногами чавкала грязь, деревья будто бы разбегались от меня, так что ни одно из них не находилось ко мне ближе чем в пятидесяти-шестидесяти шагах; и если я хотел приблизиться к дереву, оно оказывалось гораздо дальше, чем можно было предположить – хотелось думать, из-за тумана, создающего и не такие иллюзии.

Наконец, я уткнулся в стену. Пытаясь найти хоть какое-нибудь отверстие в ней, я прошел, казалось, столько же, сколько занимал весь мой путь до этого. Стена доказывала свою бесконечность, но я не верил ей. От усталости я еле держался на ногах, несколько раз спотыкался и не мог сказать – в какой миг подо мной разверзлась яма. Впрочем, это могло быть видение – из тех, что посещают обессиленных.

Я опять куда-то попал.

Глаза мои открылись сами по себе, когда мой разум еще не был способен к работе. Что-то существовало вокруг меня, но я не решился бы определить, что именно. Впрочем, никакой опасности нечто, окружающее меня, не представляло, оно не было живым, и те цвета, которые я уже мог различать, казались ласковыми. Пожалуй, цветовые пятна были несколько назойливыми, однако у меня не было никакого выбора – если подобное вообще хоть когда-либо случается.

Постепенно я начал осознавать, что лежу в обычной кровати, под одеялом. Вероятно, мне следовало бы подумать, что все, случившееся со мной до этого, было сном, но я ни минуты так не думал. Я думал о том, где нахожусь. Стол, два стула, кровать, на которой я лежу, – вся обстановка. По крайней мере, это не была комната в полном смысле слова, потому что на месте одной из стен была решетка. За ней простирался пейзаж, похожий на то, как рисуют неизвестные страны в книгах о путешествиях. Вроде бы, в городе, оказавшемся на пути нашего шествия, ничего подобного мы не видели. Людей вокруг почти не было, только трое или четверо мальчишек смотрели на меня. Я сидел в клетке.

Я сидел в клетке и сижу в ней до сегодняшнего дня. Если вам понравилась эта история, скажите хранителю зверинца. Дело в том, что у меня есть одна просьба к нему. От него почти не потребуется усилий. Пусть он пообещает исполнить. Понимаете ли, перед моей клеткой целыми днями стоит некий человек. Просто стоит. Он не показывает мне язык и не швыряется камнями, как некоторые невежи. Он даже ничего не говорит. Но, видите ли… Он очень похож на другого человека. Нет, тот, другой, ничего мне не сделал. Вообще-то мы почти не были с ним знакомы. Ну, что вам стоит. Скажите хранителю, чтобы он просто попросил человека уйти отсюда и больше не приходить. Если ему очень хочется, пусть приходит иногда, только не часто и не надолго. Почему?.. Знаете ли, иногда на глади вод появляется лицо – ты, да не ты, во взгляде – неосуществленное тобой и осуществленное им; он счастлив… Пусть он хотя бы стоит с закрытыми глазами или купит зеркало и посмотрит разок на себя.