Последний мир

В послеполуденный час из Назоновых окон, здесь был всего лишь глухой сад, Котта видел всего лишь какую-то чащобу, расплывчатую темно-зеленую раму для синевы моря, которое он скорее угадывал, чем различал, в туманной глубине этой рамы. Но теперь дебри поглотили дом Назона, поглотили горы, даже лунный свет и мало-помалу раздвигались словно бы только перед шагами слуги и светом его фонаря.

Пифагор остановился и фонарем медленно нарисовал во тьме дугу; они добрались до цели своего недолгого пути и стояли теперь под широким, чуть ли не сплошным навесом ветвей, на узкой прогалине, где вся растительность как будто бы высохла. По кромке этого густо-зеленого пространства растения смыкались непроходимой с виду преградой. Стоя в лучах фонаря, Котта обернулся и заметил только свою тень на лиственной стене, но совершенно не понимал, в каком месте они вышли из чащобы. Пифагор продолжал рисовать фонарем дугу, свел ее в круг, и в пляшущем свете Котта увидел камни, гранитные плиты, менгиры, сланцевые пластины, столбы и мощные необработанные глыбы – одни стояли стоймя, другие уже упали, поросли мхом и лишайником и глубоко ушли в землю, будто некая могучая сила разметала их на этой прогалине, – то ли заброшенный сад скульптур, то ли кладбище. Нет, не мох устилал камни, и не лишайник; это были сотни, тысячи мелких слизней, сплетенных друг с другом, наползающих друг на друга; во многих местах они укрывали эти камни длинными поблескивающими подушками.

Пифагор расхаживал среди каменных столбов как среди людей или их могил, порой останавливался, бормоча что-то неразборчивое, порой удостаивал ближний камень лишь беглым взглядом, кивал какому-нибудь монументу, ставил кувшинчик с уксусом наземь и хватался за слизневый покров, как за плечо, трогал слизкую ткань и шагал дальше, а Котта задним числом превозмогал отвращение. Они были в саду Назона. Слуга повернулся к одному из мегалитов, который мрачно поднимался выше его головы, и как бы невзначай направил струю уксуса на колонию слизней.

В то же мгновенье тишь прогалины сменилась тонким, многоголосым и нежным свистом – он был едва ли громче весьма отдаленного и уже почти невнятного звука эоловой арфы, и Котта понял, что это голос смерти, ужас и боль слизней… и увидел, как в это липкое, влажное переплетенье тел и щупалец пришло движение смерти, порывистая, трепетная жизнь. Слизни извивались и корчились под страшным воздействием кислоты и вместе с предсмертным свистом испускали гроздья пены, пенные цветы, крохотные переливчатые пузырьки. Потом они, умирая, отваливались, падали, осыпались, соскальзывали, скатывались, обнявшись, с камня и освобождали его. И вот на таком освобожденном от жизни месте возникло слово – ОГОНЬ. Котта увидел выбитые на камне слова, а слуга продолжал истребление слизней. Тьма полнилась нежной песней боли. Слуга переходил с графинчиком от одного камня к другому, обдуманно и будто по плану распределяя уксус по слизневым подушкам, а на голых поверхностях появлялось все больше слов, целые фразы, иные неразборчивы, другие выбиты неумело, точно рукой человека, который только пробовал себя в работе каменотеса, – письмена с палец, с ладонь величиною.

В итоге Котта насчитал тринадцать, четырнадцать, пятнадцать обтесанных каменных столбов и прочел на них слова: ОГОНЬ, ЗЛОБА, ВЛАСТЬ, СВЕТИЛАМ, МЕЧ – и начал понимать, что перед ним распределенный по пятнадцати менгирам, выбитый в камне текст, послание на базальте и граните под покровом из слизней. А затем они с Пифагором поменялись ролями: Пифагор стоял и смотрел на Котту, а тот, взяв фонарь, расхаживал среди камней, все быстрее и нетерпеливее, жадно ища связи и смысла фраз, по кусочку на каждом камне. Котта шепотом разбирал слова, как человек, который учится читать, и теперь уже собственноручно разрывал слизневый покров там, где предполагал новые слова, и складывал, соединял то, что обнажалось, пробовал и опять браковал смысл и связь, начинал всю игру сначала, по-другому, пока не решил наконец, что все возможности сложить и связать обрывки исчерпаны одним-единственным сообщением:

ВОТ ЗАВЕРШИЛСЯ МОЙ ТРУД,

И ЕГО НИ ЮПИТЕРА ЗЛОБА

НЕ УНИЧТОЖИТ,

НИ МЕЧ, НИ ОГОНЬ,

НИ АЛЧНАЯ СТАРОСТЬ.

ПУСТЬ ЖЕ ТОТ ДЕНЬ ПРИЛЕТИТ,

ЧТО НАД ПЛОТЬЮ ОДНОЙ

ВОЗЫМЕЕТ ВЛАСТЬ,

ДЛЯ МЕНЯ ЗАВЕРШИТЬ

НЕВЕРНОЙ ТЕЧЕНИЕ ЖИЗНИ.

ЛУЧШЕЮ ЧАСТЬЮ СВОЕЙ,

ВЕКОВЕЧЕН, К СВЕТИЛАМ ВЫСОКИМ

Я ВОЗНЕСУСЬ,

И МОЕ НЕРУШИМО

ОСТАНЕТСЯ ИМЯ.

Котта знал на свете лишь одного человека, способного к подобному виденью, и все же крикнул слуге сквозь тьму: Кто это написал? Пифагор, стоя на краю светового пятна и сухой щепкой выскребая останки слизней из глубоких ложбинок слова ВОТ, сказал то, что и должен был сказать, – назвал имя своего господина.

Но где же Назон? Жив ли он? Прячется где-то в здешних диких местах? Уехал, коротко сказал Пифагор, как обычно, встал и отворил окно, топором разбил лед в большом каменном корыте во дворе и зачерпнул кувшин воды; все в то зимнее утро было как обычно, а Назон ушел в горы и не вернулся. Сколько времени минуло с того утра, с той зимы? Год? Два? Искал ли он пропавшего? Но слуга на это лишь пожал плечами и промолчал. ВОТ поблескивало теперь так, словно его только что выбили на менгире. Пифагор удовлетворенно отбросил скребок, отступил на шаг и осмотрел собственную работу: ВОТ ЗАВЕРШИЛСЯ МОЙ ТРУД.

Завершился. В Риме знали только фрагменты. Нуждаясь в овациях и восторгах, Назон требовал от публики внимания и похвал не только для завершенных работ, но и для замыслов и незаписанных фантазий. В конце концов литературные кварталы столицы привыкли, что Назон время от времени читал в духоте тамошних битком набитых комнат из еще не завершенных Метаморфоз, ни разу, однако, не раскрыв замысла произведения в целом. С предсказуемой регулярностью следом за этими чтениями шли домыслы, протесты и всяческие симптомы любопытствующего и даже благоговейного ожидания, которые, надо полагать, тешили Назона как особые разновидности восторга. Читая, он обычно сидел, низко склоняясь к своим исписанным бисерным почерком листкам, и декламировал без жестикуляции и пафоса, да еще так тихо, что слушателям приходилось изо всех сил напрягать слух. Когда он ненадолго умолкал, внезапно нависала огромная, настороженная тишина. Закончив чтение, Назон ронял в эту тишину едва внятную благодарность слушателям и уходил с подмостков, не отвечая на вопросы, а то и не выслушав их. Эта неучтивость странно противоречила открытости и щедрости, с какими он писал и читал о любви, и войне, и даже о тяготах повествования. Казалось, он мало-помалу переместил все, что мог сказать и написать, в царство своей поэзии, в стихи или совершенную прозу и оттого умолк в мире бытовой речи, говора, криков и обрывочных предложений и фраз.

На своих чтениях из Метаморфоз Назон давал слово персонажам и ландшафтам, отрешенным от контекста, людям, превращавшимся в зверей, и зверям, превращавшимся в камень, живописал пустыни и первобытные леса, летние парки и вид бранных полей после битвы; но очень редко он читал законченные эпизоды, редко читал истории, при том что рати его фантазий казались необозримы: были там лучезарные герои и палачи, смиренники в оковах, люди кроткие и жестокие, родословные которых нисходили через миры животных и растений в мир кристаллов; там являлись собаки и коровы, наделенные даром речи, ропщущие, мифические существа и забытые боги… Публика никак не могла разобраться, что же это за огромная гирлянда, на которую Назон нижет свои фрагменты; пишет ли он роман, или сборник малой прозы, или естественную историю в стихах, или альбом мифов, легенд о превращениях и грез? Назон молчал, принимая все домыслы, ни один не опровергал, но и ни один не поддерживал, а тем самым подогревал все растущее замешательство вокруг своего труда, который уже называли его главным произведением, хотя никто не видел более нескольких плотно исписанных страниц и не слышал более того, что читалось публично.