Принцип ДАламбера

Сон вел меня по событиям моей жизни, не придерживаясь строгого хронологического порядка. Правда, я определенно почувствовал, что в переписанном любопытным образом «Трактате» те свершения, которым я обязан своей славой и которые занимали меня на протяжении первых трех десятилетий моего земного существования, явились практически не более чем леммами, предвосхищавшими главные результаты работы. Итак, позвольте мне суммировать эти леммы.

После окончания Колледжа я вернулся домой к моей приемной матери мадам Руссо (муж ее к тому времени умер) и некоторое время изучал право и медицину, поскольку меня убедили, что на этом пути я смогу сделать достойную карьеру. Но математика продолжала манить меня, и каждый свободный час я проводил в публичной библиотеке. Мне хватило времени только на то, чтобы освежить в памяти результаты великих математиков прошлого — все остальное мне предстояло вывести и доказать самому. Я начал серьезно работать над задачей приложения исчисления к движению планет.

В 1739 году, в возрасте двадцати двух лет, я представил в Академию Наук свой первый доклад. Два года спустя я был принят в Академию на правах члена-корреспондента по астрономии. Моя академическая карьера стала быстрой и успешной. В 1743 году был опубликован мой «Трактат о динамике», великая работа, принесшая мне известность и славу. В ней я представил важный принцип, согласно которому (с использованием теории исчисления бесконечно малых величин) все виды движения могут быть сведены к вычислениям положений покоящихся тел. В следующем году я обобщил свои результаты в приложениях к потокам воды и воздуха и, таким образом, представил математическое выражение элементарных законов, управляющих явлениями, наблюдаемыми в природе.

Я также изучал задачу, которая вызывала большие трудности еще до появления работ Ньютона. По какому закону изменяется форма вибрирующей струны во время ее колебаний? Мои споры с Эйлером на эту тему продолжались годы, но в конце концов все согласились со справедливостью дифференциального уравнения, впервые выведенного мною в 1744 году.

К этому времени покинутый ребенок превратился в мужчину — низкорослого, немного комичного, который с восторгом забавляет других, так как навсегда запомнил насмешки, которыми его осыпали в школе. В мужчину с таким высоким голосом, что некоторые называли его фальцетом, и с отнюдь не красивым лицом (находились злопыхатели, считавшие мое лицо женоподобным). Несмотря на это, забавный человечек с неподражаемым мастерством умел копировать слишком серьезно относившихся к себе людей и веселить любое собрание. Кроме того, я быстро становился самым прославленным математиком Франции.

Мой визит в собрание Академии состоялся как раз в тот момент, когда некий молодой человек приблизительно моего возраста представил туда свой доклад, посвященный новому способу музыкальной нотации. Этого человека звали Жан-Жак Руссо (он, конечно, не был родственником моих приемных родителей), он предложил остроумную систему использования цифр вместо традиционных ключей и нот. Рамо не одобрил эту систему, хотя, на мой взгляд, она не была лишена достоинств.

Руссо зарабатывал на жизнь уроками музыки, но горел желанием стать частью интеллектуального парижского общества. До того, как я познакомился с ним, он уже успел, заручившись рекомендательными письмами, постучаться во многие двери. Он был удручен тем, что собрание Академии без всякого энтузиазма отнеслось к его предложению, но настроение его несколько улучшилось после того, как я предложил написать ему очередное рекомендательное письмо. Когда я встретил его на следующий год, он уже утвердился на новом поприще. Руссо собирался основать периодическое издание под названием «Персифлёр» и предложил мне сотрудничество. Его компаньоном в этом предприятии был некто Дени Дидро, и я решил встретиться с обоими за обедом.

Едва ли разница между этими двумя людьми могла быть больше. Руссо был погруженным в себя, осторожным и меланхоличным человеком. Дидро же являл собой тип словоохотливого и громогласного заводилы, который в разговоре непрестанно перескакивал с одного предмета на другой. Они регулярно обедали вместе (третьим был Кондильяк), и я договорился встретиться с ними у Пале-Рояля, откуда мы должны были направиться в близлежащий ресторан «Панье-Флёри». Я пришел слишком рано и в одиночестве дожидался своих будущих сотрапезников. Через несколько минут появился Руссо, рассыпаясь в слишком горячих извинениях (я говорю слишком, потому что он тоже пришел раньше времени). Вскоре меня начали утомлять его чрезмерная совестливость и постоянное чувство вины. Кондильяк был, очевидно, болен, так что ждали мы одного Дидро.

Он появился почти через полчаса, и за это время Руссо успел рассказать мне, что его друг может опоздать или не прийти на встречу, но при этом не пропускает ни одного из их еженедельных обедов. Из этого я заключил, что Дидро не только рассеян и ненадежен, но и ценит хорошую пищу гораздо выше благополучия своих друзей. Хотя мощное обаяние человека, с которым мне предстояло познакомиться, заставило меня на долгие годы забыть об этом мнении, все же в конечном итоге я считаю, что моя первоначальная оценка действительно оказалась верной.

Наконец лицо Руссо просияло.

— Вот он! Дени!

К нам широким шагом направился высокий, мощного телосложения мужчина, похожий на портового грузчика. На нем не было парика, светлые волосы свободно падали на воротник старого сюртука, который явно нуждался в починке (еще лучше было бы его просто выбросить). Изношенные панталоны были покрыты пятнами, а чулки — грубыми стежками и заплатками, которые никто даже не попытался скрыть. Он был похож на бродягу, но при этом — поразительно красив. Я сразу почувствовал, что вижу перед собой человека, который, входя в любое собрание, мгновенно обращает на себя всеобщее восхищенное внимание.

— Жан-Жак, ты, как всегда, явился раньше времени! — Он обнял Руссо, едва не оторвав его от земли. — Ты слушал «Персея», как я тебе советовал? Какая музыка! Какие великолепные декорации!

Руссо не ответил. (Мне только предстояло узнать, что Руссо никогда не комментировал оперы, если не чувствовал, что они хуже того, что он писал сам.) Вместо этого он тихо представил меня Дидро, который вряд ли заметил при своем появлении мою скромную персону. Внезапно все его манеры резко изменились. Он повернулся ко мне и стал как будто меньше ростом.

— Это такая честь для меня, мсье. Я много знаю о ваших работах. Я читал ваш «Трактат» и нахожу, что это… подлинный шедевр.

Произнося эти слова, он вскинул в воздух свои большие руки.

Дидро, как я узнал от Руссо, зарабатывал на жизнь преподаванием, переводами и написанием статей на разные темы. Будучи атеистом, он тем не менее некоторое время готовился стать доктором теологии, потом оставил богословие и увлекся правом, но бросил и его, чтобы давать частные уроки и вращаться в самом странном обществе. Отец (достойный ножовщик) перестал давать ему деньги. Тогда Дидро нашел себе место учителя математики — предмета, которым он в то время сам пытался овладеть, — и бывало, что он опережал своих учеников на один-два урока. Одаренным детям он был бесполезен, а тупым ученикам не мог помочь при всем своем желании. Итак, Дидро уподобился тому садовнику, что, возделывая сад, уповает лишь на милость погоды и естественную силу растений.

Он писал проповеди (которые продавал отъезжающим в дальние страны миссионерам). Он обожал театр, хотя временами у него не было денег, чтобы попасть туда. Дидро мечтал стать актером. Как и Руссо, он был человеком, переполненным идеями, которому не хватало только известности, и она со временем пришла к нему.

Мы направились в ресторан. Я никогда прежде не обедал в этом заведении, но оно показалось мне слишком дорогим для моих бедствующих спутников. Уж не рассчитывают ли они, что я один оплачу счет?

— Мсье Дидро, — воскликнул официант, — как приятно снова видеть вас здесь!