Тридцать шестой

И я разрыдался, такими далекими показались мне те времена, так было жалко себя, так обидно, что друг моего командира, славного рыцаря фон Зиккингена, с трудом узнал в нищем оборванце бравого солдата Бределя. Вот и сейчас: как вспомню — так слезы градом, уж извините старика. О, спасибо, травяная настоечка и от печали лучшее лекарство, а коли еще с местным светлым винцом! В Саксонии добрый рислинг, легкий, ароматный — одно удовольствие!

Мастер Генрих Корнелиус Агриппа преподавал студиозусам философию, историю и алхимию, в которой добился удивительных успехов. Это было ясно даже такому невежде, как я. Жил он уединенно, кроме кухарки, никаких слуг не держал, только раз в неделю ходила к нему экономка — наводить порядок.

Меня он взял, я так понимаю, из жалости, сказав: «Ну что, Ганс, пойдешь ко мне служить, старый вояка? Будешь моим телохранителем, денщиком, слугой, всем, что понадобится, будешь получать целый талер в неделю при готовом платье и сытной кормежке».

Понятно, что я с радостью согласился!

Жить было довольно весело. С раннего утра он уходил в школу учить молодых людей и делал это виртуозно. Вряд ли кто мог сравниться с мастером Корнелиусом в умении объяснять сложнейшие вещи простыми словами и наглядными примерами. Не было равных ему в терпеливых ответах на вопросы о древних философах. (Уж насколько я в этом ничегошеньки не понимал, имена Сократа, Демокрита и Пифагора услышал от него впервые, а и то кое-что понял!) А уж про его ловкость в обращении с алхимическими препаратами, объяснение метафизической сущности вещей и их связи с божественным происхождением и говорить нечего. Я с удовольствием слушал его лекции, хотя не понимал и половины из того, что он говорит.

Мало того, он с удовольствием возился с учениками и вне школы, занимался с ними физическими упражнениями, соревнуясь в беге, поднятии тяжестей и умении фехтовать. Вот тут я вам как солдат скажу: он был неплох, совсем неплох! Но что было его коньком — так это кулачные бои. В них мастер Корнелиус побеждал самых крепких и самых сильных студиозусов, за что получил от них уважительное прозвище Фауст [5].

В общем, жили мы, можно сказать, весело, и был я вполне счастлив.

Вот только недолгим было это счастье.

Давайте перед печальной частью моего рассказа по чашечке горячего глинтвейна, ваша милость? Стало совсем прохладно, и в это время суток нет ничего лучше горячего пряного глинтвейна. Ну, за счастливые деньки!

В один вовсе не прекрасный вечер к нам в дом постучали. Я открыл дверь и увидел на пороге престранного господина. Надо сказать, что дождь лил как из ведра, просто вселенский потоп. Вода поднялась чуть не до порога нашего дома, а к нему вели целых три ступеньки! Но господин, который стоял в дверном проеме, был совершенно сухим.

Вот вы мне не верите, ваша милость, а ведь все, что я вам рассказываю, — чистейшая правда. Я хоть и стар, да инвалид, да беззуб, но память у меня ясная, четкая, помню все в совершеннейших деталях, чему немало способствует наша драгоценная настойка. Знаете, на скольких травах ее настаивают? На пятидесяти шести! Потому я и дожил до сего преклонного возраста, что каждый день выпивал никак не меньше бутылочки отличного егермайстера! Кстати, ваша милость, распорядитесь подать еще штофчик к глинтвейну, ибо перехожу я к самой трагической части своего повествования.

На чем я остановился? Так вот, этот господин был совершенно сухой. Абсолютно. Как и не было никакого дождя. Так, две-три капельки на плаще — при таком-то ливне!

Спросил хозяина. Мне он как-то сразу не понравился, поэтому я сухо осведомился, как о нем доложить. «Доктор Теодор Вилеар-Фаланд», — отрекомендовался тот.

Хозяин, услышав это имя, пожал плечами, но, будучи человеком радушным, приказал впустить. Они заперлись в библиотеке, а я спустился к себе под лестницу и стал ждать, когда закончится их беседа, чтобы запереть дверь за незваным гостем. Но так и не дождался, задремав где-то под утро.

А наутро за мной пришел хозяин. Вот только это был не тот Генрих Корнелиус Агриппа, которого я знал до той поры. А был это, ваша милость, совершенно другой человек. Мастер Генрих растолкал меня и объявил, что этот незнакомец — его внезапно отыскавшийся родственник, кум или что-то вроде того. И теперь будет жить с нами. Вид у него был безумный, глаза красные — то ли от бессонницы, то ли от слез, на лице застыло выражение ужаса, и вообще, было похоже, что он плохо понимает, что происходит вокруг, и думает о чем-то о своем.

Так что в тот день к студиозусам мы отправились втроем: мастер Генрих Корнелиус, невесть откуда взявшийся куманек и я, старый солдат Иоганн Георг Бредель.

А мастера-то ну как подменили. С порога, на первом же уроке алхимии мой господин неожиданно объявил, что сейчас, прямо на глазах у учеников, создаст философский камень, секрет которого открыл в опытах сегодня ночью. И действительно, смешав какие-то порошки, добавив олова и бросив в тигель серебряное кольцо, мастер получил нестерпимо сверкавшую субстанцию, которая к тому же отвратительно воняла. Субстанция эта моментально остыла, превратившись в бесформенный ком бурого цвета. Ну точно как лошадиная лепешка, которыми были щедро усыпаны улицы нашего славного Кройцнаха.

«Вот он, вожделенный и искомый, недостижимая мечта всех алхимиков мира!» — воскликнул учитель, подняв эту лепешку над головой. Потом он прикоснулся ею к чернильнице, и та вспыхнула ярким светом, но тут же и погасла, превратившись в темно-золотую.

Вот верите ли, нет ли, ваша милость, а так все и было! Ну что ж вы так побледнели-то, сударь! Ну-ка, ну-ка, настоечки! Вот, вот. Ну как, лучше? То-то! Настоечка наша целебная, пятьдесят шесть, все-таки, трав. Будьте здоровы!

Вот точно также, как и ваша милость, застыли и студиозусы, кто в изумлении, кто в страхе, и в аудитории повисла тишина, а потом раздались одинокие аплодисменты. Это хлопал в ладоши и улыбался наш новоявленный кум, доктор Теодор Вилеар-Фаланд.

А мастер Генрих только разозлился и закричал, затопал ногами: «Невежи! Невежды! На ваших глазах произошло чудо, а вы и ему не верите?! Зачем я тратил на вас долгие годы, обучая истории, философии и другим наукам, если вы так ничего и не поняли?! Чуда хотели — вот вам чудо. А вы оцепенели и не верите ни мне, ни собственным глазам? — И забормотал: — Рано, черт побери! Рано!»

Потом пробормотал что-то неразборчиво да как шлепнет этим «философским камнем» об пол! И представьте — камень не разлетелся, не раскололся, а именно шлепнулся и оказался той самой лошадиной лепехой, так что в помещении вкусно запахло кавалерийским манежем.

Дальше — больше.

Мастера словно подменили. Да его, собственно, и подменили. Никогда раньше он не позволял себе кричать на учеников, а тут как с цепи сорвался, не терпел ни малейших возражений, любая попытка с ним поспорить становилась невозможной уже через минуту, а ведь он всегда говорил, что спор рождает истину, мол, так утверждали древние.

Какие древние! Он и на древних кричал, правда, посредством своих студиозусов. Как-то один из них робко попробовал возразить ему, сказав, что у Платона в «Государстве»…

— У Платона?! — завопил мастер Генрих. — Кто такой Платон? Что он знал, вообще, об этом мире, теоретик несчастный?! Он только и мог, что рассуждать умозрительно, понятия не имея об истинной сущности вещей, не обладая всеми теми знаниями, которое человечество обрело через столетия после его смерти. И вы, мальчишка, будете мне говорить «у Платона»! Мне, который знает наизусть творения всех философов так, что если бы они исчезли с лица земли, я восстановил бы их исключительно по памяти, слово в слово, буква в букву. И какой-то молокосос будет тыкать мне в лицо «у Платона»!

Вот скажите, ваша милость, стоило ли так кипятиться только оттого, что ученик оказался прилежным? Ведь мастер Генрих Корнелиус так орал, прости меня, Господи, что я аж испугался: вдруг у него печенка лопнет и желчь разольется. Это он мне объяснил, что так бывает у тех, кто сильно злится.