Кто твой враг

— Вот черт, — сказал он девушке. — Пегги заперлась в сортире. Плачет навзрыд.

Ники услышал, как вдалеке завыла полицейская сирена. Сел за пианино, начал импровизировать. Вот тут-то и объявился поднабравшийся Малкольм.

— Ты никогда не был мне другом, — сказал Малкольм. — Ты с твоими заумными словечками, заумными разговорчиками и заумными книжонками. Да-да, ты. Колледж за плечами. Деньги? Денег навалом. Прикидывался, что говоришь, как мы, чувствуешь, как мы, а сам за глаза смеялся над нами. Так вот что я тебе скажу, сукин ты сын, нацистский благодетель…

— Дождик, дождик перестань…

— И еще кое-что скажу. И не думай…

— Божья коровка, божья коровка, улети на небо, принеси мне хлеба…

— И еще кое-что скажу…

— Уйди, Малкольм. Отвали.

— Твой дружок сейчас наверху — обшаривает карманы и сумки.

Ники бросил играть. Полицейские сирены завыли уже поблизости.

— Пегги вызвала ПВП, — сказал Малкольм.

— Вызвала кого? Ну и дураки же вы!

Ники охватил гнев на Эрнста за его предательство, на Малкольма, на дружка красивой девушки, гнев на все, что есть неприглядного в мире, не владея собой, он оттолкнул Малкольма, разбил бутылку о стену и, сжимая в руке горлышко, ринулся наверх.

На его место за пианино сел Джимми Марко и запел:

Выпускник Уэст-Пойнта и его девушка услышали, как наверху что-то грохнулось, и отпрянули друг от друга. Но больше никаких звуков не последовало, и они снова обнялись.

Малкольм был на улице — встречал ПВП, и ничего не услышал.

Харви Джонс, тщедушный, закиданный прыщами капрал в очках без оправы, зажал в углу профессора. Харви был проповедник.

— Да, — говорил он, — я здесь последнюю неделю. В следующий вторник меня отправят назад в Страну Больших военторгов. Но да будет вам известно, здешняя работа давала мне истинную радость и я, когда вернусь домой, продолжу свидетельствовать о Иисусе.

— Рад за тебя, сынок, но, если ты не против…

Пегги услышала, как наверху опять что-то грохнулось, и оцепенела: пыталась сквозь шум и гам различить, что там творится.

— Когда два года назад я получил повестку, я страх как огорчился. И что я первым делом спросил себя в тот день: почему, ну почему Господь попустил, чтобы меня призвали? Разве я не множил братство Христово дома? Уж не карает ли меня Господь? И потом, сэр, когда Господь направил меня за границу, я вновь спросил себя: почему? Почему Господь послал меня за границу? И нынче ответ мне яснее ясного. Господь послал меня за границу, чтобы я нес Его слово, и, верьте мне, друг, для меня это истинная радость. Господь…

— Прости, сынок, но… — доверительный тычок в бок. — Я, пожалуй, пойду — проверю, как у вас работает канализация. А всё…

— Господь дал мне одержать замечательные победы здесь, в Германии.

— А всё, знаешь ли, пиво, — солнечная улыбка, — момент, и я вернусь.

Солдат, куривший в дворике, когда на траву, расплескавшись, упал бокал, пригнулся. Раздался женский крик. Из-за деревьев вынырнули две парочки.

— Там какой-то человек, — выдохнула девушка, — он…

— Какой-то парень, весь в крови, выпрыгнул из окна и рванул… — солдат показал, — вон туда.

Двое солдат кинулись вдогонку за парнем, выпрыгнувшим из окна Пегги. За Эрнстом.

Всем в доме вмиг стало ясно: случилось что-то неладное. Парочки разъединились. Мужчины поправили галстуки, женщины — прически. Какая-то толстуха тихо захныкала. Но тут, слава богу, в комнату ворвались полицейские.

Пегги смотрела в потолок, в глазах ее стояли слезы, она молила: Господи, прошу тебя, Господи, убереги его.

Наконец включили свет. Наверху страшно закричала женщина.

Малкольм взбежал по лестнице. За ним ринулись двое полицейских, за ними — еще четверо. Они были при оружии, но оно не понадобилось. Эрнста и след простыл.

— Я знаю, как его зовут, — вопил Малкольм. — Эрнст. Эрнст Хаупт. Найдите гада. Найдите подлюгу, прикончите его.

В схватке с Эрнстом Ники истек кровью. Все же его — в надежде каким-то чудом спасти — отомчали в госпиталь.

А на следующий день в Лондоне Норман пошел на вечеринку к Сонни Винкельману. Сонни жил в Хампстеде в большом краснокирпичном доме. Субботними вечерами туда стекались американцы, голливудские и нью-йоркские писатели, режиссеры и продюсеры, по большей части из тех, кто попал в черный список. Винкельман, в прошлом успешный голливудский продюсер, грузный мужчина средних лет с кудлатой рыжей головой и бородавкой на шее величиной с десятицентовик, вид имел апатичный. Но апатичность была уловкой. Потому что эти бесцветные глаза под тяжелыми веками, казалось, ничего не видящие вокруг, внезапно загорались бешеным огнем и ничего не упускали. Винкельман всегда был начеку.

Он был везучий. У него имелись деньги, и Министерству внутренних дел он дал прикурить с изумительной élan [36].

Продюсерам помельче, из тех, кто на подхвате, пришлось не в пример труднее. Бадд Грейвс, тот даже паспорта и того не имел. Актеры, если им удавалось получить разрешение на работу, устраивались недурно. Так же, как и режиссеры, хотя те нередко вынуждены были работать анонимно. Самый талантливый из писателей, Боб Ландис, на первых порах пробивался с трудом и, хотя тоже работал анонимно, снова огребал немалые деньги.

У Винкельмана собрались все. Пришел даже Карп — он в свое время помог Сонни подыскать дом. Пришла и Салли, она в этой компании была лицом новым.

— На резню в Кении всем плевать, — говорил Боб Ландис, — но если, не дай бог, плохо обошлись с лошадьми, которых везут морем на голландские бойни, «Манчестер гардиан» [37]несколько дней кряду отдает под эти материалы первую полосу. У британцев сердца надрываются.

Кто-то отпустил шутку на идише, и Чарли, хоть и не знал идиша, радостно рассмеялся. Чарли был католик, но низенький, толстый и, как подозревали, никакой не Лоусон, а Лейбовиц, он у многих сходил за своего. Чарли почти никогда не разъяснял это недоразумение: временами оно шло ему на пользу.

Сегодня Чарли был на седьмом небе. Потому что до сих пор у émigrés [38], у Винкельмана в особенности, Чарли числился человеком второго сорта: в Голливуде его держали на мелких подработках и в свой круг не допускали. Но было это, разумеется, до того, как самые яркие звезды радикального толка поплатились за свои заблуждения и публично покаялись. Было это, когда критериями служили блеск ума и талант — вот за что принимали в свой круг, а в Лондоне всего-то и требовалось — не уронить себя, когда предстанешь перед Комиссией [39].

Салли, искусительно прелестная в зеленом тафтяном платье, примостилась на ручке Норманова кресла. Умысла, судя по ее улыбке, в этом не было, но близость ее груди томила Нормана.

— Что такое материал? — спросила она. — Похоже, все только об этом и говорят.

— Материал — это сценарий. — Норман чуть отодвинулся от ее бедра. — Это — торжище, здесь продают и покупают сценарии.

— Норман, отец взял с меня обещание повидать вас.

Отец Салли Макферсон был директором школы. Норман знал его по Монреалю.

— Ваш отец — на редкость благожелательный человек.

— Благожелательным людям, — сказала Салли, — мир не перевернуть.

Шея у нее была поразительно белая. От нее шел сладостный запах, запах свежести. Норман снисходительно хохотнул. В ее возрасте он был такой же. Салли сообщила, что в Лондоне собирается преподавать в школе. Ей двадцать четыре года. Она сообщила и это.

— У меня брат чуть моложе вас, — сказал Норман. — Ники вчера исполнился двадцать один год.