Я ухожу. Прощай навеки. Твоя душа (СИ)

 - Смышленая девчонка, — похвалил он.

 - Соня… Сонечка… — Иван не знал, как ему начать.

 - Ну? — отозвалась она.

 - Ты вот что… Ты ведь одна живешь, я слышал…

 - Одна, — кивнула девочка.

 - Трудно тебе…

 Она пожала плечами.

 - Вы стихи обещали рассказать…

 - Да–да, спохватился он. — Конечно… Не знаю, что бы тебе прочитать… Ну… Ну разве что вот это, как раз к случаю… Называется «Дождик»…

 - Дождик, — повторила она.

 Он помолчал с минуту, вспоминая давно заброшенные, почти уже забытые рифмы. Потом прочитал:

 Дождь над городом пролился,

 Дождь по крышам пробежал,

 В переулке порезвился,

 Мне в окошко постучал.

 Посмеялся над прохожим,

 Под крыльцо загнал кота.

 Стал на сорванца похожим,

 Напевая «тра–та–та».

 А потом, насупив брови,

 Отчего–то загрустил

 И всплакнул на полуслове - Как малыш — смешон и мил.

 Солнце, выглянув из тучки,

 Стало дождик утешать;

 Тихо взяв его на ручки,

 Стало слезки вытирать.

 Вот вздохнув, смешно надувшись,

 Дождь похныкал… Перестал…

 И, по–детски улыбнувшись,

 Вдаль по лужам убежал…

 - Вот, — закончил он.

 Соня задумчиво улыбалась.

 - Хороший дождик, — произнесла она. — Веселый. И добрый. Не то что наш, — кивнула она на небо. — А кто эти стихи придумал?

 - Их я сочинил, Сонюшка. Давно.

 - Правда?! — восхитилась она. — Здорово! Хорошие стихи у вас получаются!

 - Ну не то чтобы… — почему–то смутился он.

 Дед между тем раскурил вонючую сигарету, закашлялся глубоко, сипло, с бульканием и присвистом.

 - Бросать тебе надо, дед, это дело, — сказал ему Иван.

 - Это какое, милок? — не понял тот.

 - Курить тебе надо бросать — помрешь ведь.

 - Помру, — кивнул старик. — А что ж…

 - Сонечка, а… а ты хотела бы в городе жить? — спросил Иван осторожно.

 - Нет, — ответила она почти не задумываясь.

 - Почему?

 - Не знаю, — пожала она плечами. — Я в деревне привыкла.

 - Да конечно! — вставил дед. — Знамо дело, кто ж свой дом на город променяет. Тяжко в городе — дышать нечем. Люди как чужие все али обиженные друг на друга ходят. СлОва никому не скажи — облают.

 - Так ведь трудно одной, — настаивал Иван.

 - А я не одна, — ответила девочка просто. — Баба Аня мне помогает.

 - Кто это — баба Аня?

 - Соседка. Постирать или печь истопить она всегда поможет.

 - Ну соседка — это… Это же посторонний человек… Печь истопить… В городе вот ее и топить не надо… А хочешь, мы… с тобой…

 - Ну что, граждане попрошайки, — произнес чей–то голос за его спиной, — как успехи?

 Менты…

 И как же они их проворонили. Ведь как из–под земли выросли прям. Участковый, местный видать, и с ним два шкета совсем в затасканной форме не поразмеру. Солдатики, наверное, из милицейского батальона, с Прохоровской. Ну ладно, они с Соней заболтались, но дед–то куда смотрел!.. Эх, хрыч старый, слепой, наверное, совсем. Ну теперь жди беды… Если бы местные менты или один участковый, так они бы возиться не стали. А эти, солдатики, они молодые да злые, им план сделать надо, чтоб вечером в казарме не ответить перед стариками–то. Пиши пропало…

 - Соня, — повернулся капитан к девочке. — Ты бы шла отсюда, а.

 - Не лезь к девочке, кэп, — набычился Иван. — Она–то тебе что?

 Удар справа, со стороны одного из щеглов, неожиданным был, только поэтому Иван и сложился пополам, теряя дыхание. А так слабенький был ударчик. Что этот задохлик восемнадцатилетний, метр с кепкой, сделать мог. У него и кулачонко–то с воробья размером. Неожиданностью взял.

 - Ну ты это, как тебя, — захрипел на солдатика участковый.

 - Сержант Сенцов, — пробубнил солдафон.

 - Ты это, сержант Сенцов, — наставительно выговорил капитан, откашлявшись, — ты давай–ка, чтоб никаких телодвижений без команды. Всосал?

 - Так точно, — нахохлился шкет.

 - Лады. Этого и старика берите, ведите в опорник, — распорядился участковый. — Только без эксцессов.

 - Может не надо, капитан? — отдышавшись уже, взмолился Иван. — Прошу тебя, как человека, не надо. Мы уйдем, сгинем, а?

 Рядом пыхтел и кашлял старик, дышал хрипло, астматично.

 Заморыш потащил Ивана за рукав. Иван прям всем затылком, кожей и волосами ощущал, какая злость исходит от этого гаденыша. Если бы не участковый, утащили бы и запинали.

 Участковый Ивану ничего не ответил. Обернулся только, посмотрел секунд несколько, словно задумавшись, потом махнул рукой, буркнул «Ведите» и отошел к Соне.

 Вот плохо было то, что Иван не на своей территории. Участкового этого, капитана, он видел пару раз, но знакОм с ним не был, ни разу не сталкивался. Плохо было то, что менты патрульные тоже не местные, не городские. С теми–то можно договориться — побалагуришь, анекдот похабный стравишь, сыграешь им «Мурку» или «Владимирский централ» по дороге — они и отмякнут. Не злобливые они и за бомжами–попрашайками не гоняются, если только уж совсем не припрет их план. А эти воины — они вцепляются как бультерьер в добычу, без разбора, и уже не отпускают. Ни анекдоты не помогут, ни «У солдата выходной», ни балагурство. Глаза у них стеклянные, бездушные и бездумные — то ли после дозы, то ли от недоедания и недосыпания. Псы, одно слово. Единственная была надежда — на то, что участковый сейчас порешает с Сонечкой и догонит, не оставит щеглов одних на маршруте…

 Но этого не случилось. Участковый не догнал. А два эти выродка, запершись в опорном пункте, глумились над Иваном и стариком долго, холодно и бесчувственно, без азарта. А когда мент без азарта бьет, он же не пар спускает. Так бы спустил пар и — все, отошел, остыл. А тут получается, что просто глумится ментеныш, изощряется — от скуки ли, от забитости своей, от ненависти ли ко всем вокруг за то, что ему службу тащить приходится, а не девок щупать по общагам, напившись и обкурившись допреж.

 А Иван, пока лежал на полу, пристегнутый к трубе, корчась и охая под пинками кирзовых берцов, все думал о Соне. И потом, пока ментеныши курили, стряхивая не него пепел, он думал о девочке и о цветах, которые должен ей купить.

 А потом один из шпанцов взялся за его аккордеон. Иван дернулся, но наручники не позволили ему даже встать дальше, чем на колени. Так он и стоял, замерев, не дыша, глядя как ментеныш тычет по кнопкам и клавишам, раздвигая меха, заставляя инструмент издавать никчемный набор звуков. Второй комментировал матерно упражнения первого и хихикал мерзопакостно. Старик, вместе с которым Ивана забрали, тоже был бит, хотя и менее жестоко. Теперь он лежал в углу как куча ветоши и постанывал тихо и редко.

 Потом два эти шибздика принялись обсуждать, сколько может стоить аккордеон, если толкнуть его на барахолке. Иван холодел и подрагивал при одной мысли о том, что менты действительно могут оставить его без инструмента.

 Наконец, договорившись о чем–то, они отстегнули его от трубы и велели:

 - Вали отсюда, чмо.

 - Аккордеон, — промычал Иван разбитыми губами.

 - Чё? — сплюнул первый шибздик, который был злее, который первым ударил Ивана еще при участковом. — Ты чё, чмырь, о***вший, совсем нюх потерял, что ли?

 - Инструмент отдайте, — набычился Иван. — И старика отпустите, на кой он вам.

 Он поймал летящий к его лицу кулачок легко и непринужденно, успев мысленно похвалить себя за сохранившиеся навыки. Остановив ментовскую ручонку блоком левой, правой Иван несильно, но быстро и резко врубился в эту злобную перекошенную мордашку, в эти вытянутые трубочкой губы, в эти суженные мерзкие скользко–серые глазенки, в этот пупырышек–нос. Голова мента дернулась и полетела к стене, увлекая за собой враз утратившее координацию движений тело. Второй, кажется и сообразить ничего не успел, так неожиданна, невозможна и непредсказуема для этих уродцев была иванова выходка. А когда сообразил, потащил из колечка на поясе резиновую палку.