Русская трагедия

— Поговорила?

— Не дозвонилась… Томск молчит.

— Ты оттуда родом? Там сейчас девять утра.

— Фу, я совсем забыла!.. Дома же никого нет. Все на работе! — снова взяла трубку Светлана. — Алло, мама! Это я… Да, да, все у меня хорошо, все сдала. Теперь я третьекурсница… Не, мам, попозже приеду… Ты знаешь, откуда я звоню? Из-за рубежа, из Киева… С подружкой. Она давно меня приглашала. Город чудесный… А Днепр, какой Днепр!.. Месяц буду здесь, а потом приеду… Мам, я тебя очень прошу об одном! Если кто позвонит из Москвы и спросит, где я нахожусь, говорите всем, что я в деревне у бабушки. Телефона там нет. Поняла?.. Ничего не случилось! Просто подружка не хочет, чтобы в группе узнали, что я у нее гостила… Все, все, мам, целую, целую! — Светлана положила трубку и секунд десять сидела в задумчивости, водила шумящим феном над головой, потом взглянула на Анохина, улыбнулась как-то виновато: — Я тебя не разорю, если позвоню еще разочек, в Москву?

— Звони, звони!

Говорила она с подругой иным голосом, иным тоном, чем с матерью.

— Ксюша, приветик!.. Не пропала я. Я от Москвы за две тыщи километров… Ну да, в Томске. Пришлось сорваться немедленно, мама телеграммой вызвала бабушка плоха… Ничего страшного, встала, ходит… А как у вас там? Как в клубе? За два дня ничего не произошло? Хиреет, значит, клуб… Все в норме, никаких сплетен?.. Поверить трудно. Значит, «крутые» на юг подались… Все появляются?.. Почти все? А кого нет?.. Ну эти периодически исчезают. Прилетят голубки… Ты для меня сплетни собирай. Люблю сплетни… С каких пор? А как в Томске оказалась. Тут со скуки без сплетен сдохнешь! Всем привет. Пока!

Светлана быстро положила трубку на стол, тряхнула головой, высохшей челкой и вдруг преобразилась в один миг: глаза ее снова блестели, искрились, словно она только что получила важнейшее для нее известие, которого так долго, с нетерпением ждала, тревожилась.

— Отлично! Все отлично! — вскрикнула она радостно, с непонятным восторгом, вскакивая с кресла. Фен полетел на кровать.

Анохину показалось, что она чуть не бросилась ему на шею, еле сдержалась, увидев, что у него серьезное лицо. Он не ожидал такой перемены в ней из-за обычной трепотни с подружкой и почти невинного обмана матери и не успел так быстро настроиться на ее тон.

— Не могла же я сказать им, что я в рабстве на месяц! Что я рабыня! захохотала Светлана и запела, запрыгала мимо него к умывальнику. — Ла-лай! Ла-лай!.. Небольшой макияжик, и твоя раба готова ужинать… Сунь фен в коробку!

В ресторане сидели долго, пили вино, шутили, смеялись, разговаривали без конца. Потом гуляли по бульвару Голливуд, по бледно-розовым звездам на тротуаре. В центре каждой звезды на медной табличке было написано имя какого-нибудь известного деятеля кино. Были у китайского кинотеатра, перед которым на площади на больших бетонных плитах оставили следы обнаженных ног и отпечатки ладоней кинозвезды. Светлана вставала на следы, примеряла их размер на себя. У некоторых звезд были удивительно маленькие ноги и ладони. Рассматривали через освещенную витрину магазина резиновые маски разных окровавленных монстров, любовались высоченными пальмами с гладкими стволами вдоль бульвара. Долго шли за диковинной парой: оба худые, высокие, с железными ошейниками, соединенными цепью, в туфлях на необыкновенно высоких платформах, сантиметров тридцать, не меньше. Волосы у них разноцветные, собраны и подняты вверх в одну линию вдоль головы, как гребень у петуха. Шла эта диковинная пара важно, неторопливо, с достоинством, не замечая прохожих, которые с усмешкой оглядывались на них.

Вернулись в мотель за полночь.

— Устала?

— От впечатлений.

— Разве это впечатления! Один вечер всего в Лос-Анджелесе. Первое знакомство, первые впечатления. Основное впереди… Опа-а! — выхватил он из своей сумки, подбросил вверх, поймал бутылку шампанского. — Выпьем за первые впечатления!

Сидели напротив друг друга за небольшим столом, Светлана в кресле, Дима на кровати. Монотонно шумел кондиционер. Анохин шелушил фисташки, разламывал пальцами треснутые половинки и кормил ее бледно-зелеными солоноватыми ядрами. Она, как птенец, смешно открывала рот, когда он подносил к ее губам орешек. Анохин смеялся, все более хмелел то ли от вина, то ли от нежности. Не стерпел, наклонился, поцеловал ее теплое колено. Почувствовал ее жгучую ладонь на своем затылке, подхватил на руки, перенес на кровать, на белое покрывало и стал целовать, как безумный, чувствуя, как она напряглась, сжалась.

— У меня все дрожит внутри, — прошептал он.

— У меня тоже, — еле внятно, одними губами, ответила она.

— У меня от страсти, — водил он губами по ее уху.

— А у меня от страха… Лучше бы для меня, чтобы ты был грубым и брал меня силой, как свою рабыню!

— Я не буду грубым, — с едва сдерживаемым восторгом шептал он, водил воспаленными губами по ее щеке, виску, уху. — Я буду нежным, как облако… без штанов… — Видно, черт дернул его пошутить.

Светлана громко засмеялась и столкнула его с кровати.

— Дурачок, испортил все! — заливалась она смехом.

Нет сил описать эту ночь! Как найти слова, чтобы передать те жгучие ощущения, когда они, обвив друг друга, превратились в одно безумное, беспамятное, бесплотное существо, в одно нестерпимое наслаждение! Есть ли такие слова, словосочетания? Как их соединить, чтобы читатель почувствовал, ощутил то же самое, что испытывали Дима и Света в ту ночь, совершенно забыв, где они находятся, кто они и что с ними происходит. Такое дано испытать только один раз и, к сожалению, не всем, далеко не всем.

4

Утром Анохин проснулся первым. В комнате было светло от пробивавшегося сквозь шторы яркого, явно не утреннего, солнца, прохладно, свежо от шуршащего беспрерывно кондиционера. Оба они — под одеялом. Светлана лежала у него на плече, прижималась к нему своим теплым животом. Спала она, как мышонок, дыхания не слышно, только чувствовалось легкое ритмичное дуновение на его плече. Анохин не шевелился, с нежностью смотрел на ее розовую щеку, на прикрытые веками глаза: под тонкой кожей век заметен был круглый бугорок зрачка, который изредка беспокойно, но так умилительно начинал двигаться, на пухлую чуть вывернутую нижнюю губу с прозрачной розовой кожей. Дмитрий смотрел на Светлану и думал: за что мне такое счастье? За страдания последних дней? Что я стану делать без нее, когда проскочит месяц и отправлю ее назад, а сам останусь здесь? Опять: что делать? Вечно я о будущем! Надо о настоящем думать, жить настоящим! Впереди месяц, целый месяц счастья. Вечность! Разве не остановилось сейчас время, когда Семицветик мой прижимается ко мне? Разве не счастье это? Разве не вечность машет легким крылом над нами, навевает ей сладкий сон, а мне величайшее блаженство, величайшее наслаждение только от одного прикосновения к ней? Разве мог Анохин представить такое неделю назад, когда казалось, что душа его никогда не сможет освободиться от боли? И такое неземное ощущение счастья теперь! Не надо будущего, не надо, только это настоящее! Ни о чем не думать, не думать, приказал он себе.

Сначала ему это удалось, некоторое время он лежал бездумно, упивался своим состоянием неземного блаженства, потом мелькнула радостная мысль, что плечо его ничуть не устает, не затекает, как бы долго ни лежала на нем Светлана. Вспомнилось, как быстро оно начинало беспокоить, ныть, возникало нестерпимое желание шевельнуться, сменить положение, когда ему на плечо ложилась его жена Галя. Подумалось: было ли такое ощущение с первых ночей с Галей или пришло позже?

Так шаг за шагом, ассоциация за ассоциацией постепенно ушел в прошлое, в медовый месяц, в первые счастливые дни жизни с Галей.

Из ресторана, где была свадьба, привез он молодую жену в свою маленькую служебную комнату. Галя быстро ее обжила, обустроила, сделала уютной. Хозяйкой она оказалась отменной, чудной женой, но любовницей никудышной. Это Анохин понял еще в пионерском лагере, но вначале посчитал, что Галя застенчива, равнодушна, холодна из-за неопытности, из-за неподходящей обстановки, из-за ледяных жестких матов. Уединялись они всегда в спортивном зале. Впрочем, это его не сильно беспокоило, потому что свою страсть, свой любовный пыл он горячо сублимировал в повести, романы. У дворника свободного времени много: стучал на машинке и бегал по редакциям. Вскоре в издательстве "Московский рабочий" вышла его вторая книга, сборник повестей и рассказов, и он начал собирать документы для вступления в Союз писателей СССР…