Хелл

И тогда я перекрестила себя для себя одной и для тех, кто поймет.

Меня зовут Хелл[9];это имя мне предназначено судьбой.

Я всегда любила страдание. Мне нравилось преувеличивать свои огорчения, свои горькие размышления; непростые отношения с родителями, непонимание с другими детьми в жестоком узком кругу и, следовательно, невозможность претендовать на какое-то сближение с ними привели к тому, что я оказалась как бы в изоляции, и это продолжалось до конца отрочества, когда я поняла, что лучше делать вид, будто знаешь меньше, чем другие, и, постигая все, изображать из себя тупицу… Примерно в это же время я начала подозревать, что моя жизнь абсурдна, а бесконечное чтение привело меня к пониманию, что я близка к разгадке, почему я так не приспособлена к жизни в обществе, вопрос «для чего?» возникал у меня все чаще и чаще и казался мне невыносимым; всевозможные человеческие пороки, — а мне хотелось верить в человека! — черная дыра будущего, неотвратимо ведущая к смерти, и настоящая черная дыра — эти и другие подобные мысли одолевали меня, и я даже не пыталась противостоять им.

Потом я сделала аборт.

Сначала я ничего не ощутила, только своего рода гнусное удовлетворение, я просто убедилась, что мое предчувствие оказалось верным, я создана для страдания.

И еще удивление: в тот момент я не страдала.

Осознала все я несколько часов спустя после операции перед магазином детской одежды. У меня вдруг перехватило дыхание, и в моей голове словно полыхнул сноп искр…

Истерика, которая последовала за этим, напугала меня.

Не своей силой, а своей неожиданностью.

По странному парадоксу копание в своих переживаниях всегда защищало меня от страданий, которые я могла бы назвать ощутимыми, ведь их источник бывал ясен и я сама была движущей пружиной своих эмоций — я плакала, когда мне хотелось плакать, и смеялась, когда хотела смеяться.

Однако боль, вызванная потерей этого ребенка, не поддавалась моему контролю, я не понимала, откуда она появляется; и теперь, например, когда я думаю о нем, самую острую боль мне доставляет мысль, что я не знаю, где его искать, и я смотрю на небо.

Мне было семнадцать лет, когда я поняла, что страдание — не только средство избежать пошлости, прикоснуться к возвышенному. Тем не менее не только это испытание и боль сказали мне и продолжают говорить, что именно они делают из меня то, что я есть.

Я еще не все знаю об этом кричащем отчаянии, перед которым я бессильна.

Глава 5

Бомба прогремела этой ночью в «золотом треугольнике». Авеню Георга V, нечетная сторона Елисейских Полей и авеню Монтень частично разрушены, асфальт усеян искромсанными манекенами с моделями Высокой моды, кусками гипса, телами. Париж стал не больше чем воспоминанием. Шестьдесят три человека — владельцы солидных заведений, крупные дельцы, политики потеряли в катастрофе своих детей, разрушен ресторан «Времена года», там погибли несколько членов сиятельной семьи из Саудовской Аравии, министр иностранных дел ужинал у своих друзей на улице Боккадор, половина посольств в Париже взлетела на воздух, Франция охвачена паникой, парализована, все в растерянности, и они правы, потому что… МЫ ВСЕ ПОГИБЛИ ОТ ВЗРЫВА…

— Бип! Бип! Бип!

Я вздрагиваю. Моя рука выбирается из-под простыни и опускается на проклятый радиоприемник.

— Я СПЛЮ! — ору я и рывком выключаю его.

Минут через десять я просыпаюсь. Иными словами, принимаюсь рассеянно размышлять. Этот вечер — воскресный, а я ненавижу воскресенья. Я говорю «этот вечер», а не «сегодня», потому что уже пять часов дня, потому что я только проснулась, потому что уже НОЧЬ, ведь сейчас ноябрь, месяц, когда дни кончаются раньше, чем начинается мой день. Следовательно, я потеряла один день своей жизни, это меня раздражает, да еще воскресенье, делать нечего, а в ноябре ХОЛОДНО, так что ясно, я не в духе.

Я пробую встать, бесполезная попытка, мои ручки-ножки дружно просят пощады. Вчера вечером, покинув «Мезон-Бланш», я позволила затащить себя на одну бурную гулянку ивернулась домой в восемь часов утра. Там я наткнулась на огромную японскую вазу, она стояла на моем пути, но теперь уже не стоит, потому что разлетелась на тысячу осколков, да вот только в чем загвоздка: она была очень дорогая, к тому же грохот разбудил моих родителей, они стали орать и о том, который уже час, и о моих мутных глазах, и о вазе, а я им сказала, что поговорим завтра, и пошла спать, я очень в этом нуждалась.

Итак, я звоню по родительскому телефону, отключив определитель своего, хочу узнать, дома ли они и будет или нет мне выволочка, но через двенадцать гудков слышу лишь их поганый автоответчик. Мне остается только принять душ и поскорее одеться, а затем исчезнуть, пока они не вернулись и не разразился скандал.

Восемь часов, я наконец готова и, надеюсь, очень надеюсь, что они еще не приехали. На мне джинсы от Гесса, сапоги от Прады, черный свитер — на нем стразами Сваровски выведено «ГЛАМУР», — моя любимая кожаная куртка, а вот макияж я не сделала, не хватило времени. Я выскальзываю в прихожую, потому что внизу уже десять минут меня ждет такси.

Сегодня вечером мы ужинаем в «Коффе» и договорились встретиться там в восемь часов.

Я вхожу в ресторан, пришла последней, и Виктория, Лидия, Летисия, Хлоэ, Сибилла, Кассандра и Шарлотта начинают дружно драть глотку, мол, они ждут меня уже полчаса, ониголодные, они уже заказали клубный ужин и, если мне это не нравится, им плевать, надо приезжать вовремя.

Я сажусь и начинаю плести им, будто родители решили наказать меня за разбитую вазу и закрыли в доме, но я связала несколько простыней и с их помощью удрала через окно.

Никто мне не верит, но все равно они замолкают, потому что официант в эту минуту принес заказанные блюда, и тут я замечаю, что на Хлоэ такой же свитер, как у меня, и тоже сияет на груди «ГЛАМУР», это меня очень раздражает, но, к счастью, у нее сумочка с монограммой Вюиттона, а у меня из искусственно состаренной кожи.

Голос Кассандры отрывает меня от этих возвышенных размышлений, с набитым кростини ртом она рассказывает девчонкам о незабываемой гулянке вчера вечером, которую они прошляпили. Да, правда, вчера в четыре утра мы оказались у друга ее дяди, очень известного художника-декоратора, он отмечал день рождения в своем великолепном пентхаузе на авеню Георга V, вечеринка началась в десять вечера, и когда мы туда завалились, человек пятьдесят пьяных и одуревших от наркотиков гостей бродили среди этой роскоши с бутылками в руках и крушили все подряд, а известный художник-декоратор был главным заводилой. Мертвецки пьяный, он не переставая вопил: «Не надо строить, надо разрушать!»

— Потом мы отыскали придурка Бенжи, — рассказывала Кассандра, — он был без Синтии, еще твоего отца, Сибилла, он был с Витторио, Криса, А. и Джулиана, того тридцатилетнего роскошного парня из Нью-Йорка… Они все были уже хороши… Мы забрались в одну из гостиных, Джулиан выложил на стол два грамма. Они сделали несколько затяжек, и тут вскочила Хелл и дунула на кокс, заорав, что это отвратительно, и через две секунды от порошка ничего не осталось. Все набросились на нее, просто убить хотели, но вмешался твой отец, Сибилла, и все примолкли, а Хелл хохотала на диване, потом встала и начала всех поносить, обозвала Витторио мошенником и хамом, Бенжи сказала, что он кончит свои дни в психушке Сент-Анн, что его девчонка была проституткой, она, мол, потеряла невинность в четырнадцать лет за десять тысяч, Крису — что он подохнет от передозировки, а Джулиану, — мол, весь Париж знает, что свою девку он купил, и еще, что все они смешны, в свои двадцать пять лет в кожаных куртках и темных очках каждый вечер таскающиеся по кабакам, и она все твердила: «Пустота… пустота…» и «вы подохнете в одиночестве, все подохнете в одиночестве»…

— Теперь вы уже кутите с моим отцом?

— Нет, Сибилла, — говорю я, — не с твоим отцом, а с твоим отцом и твоим ухажером.