Невероятная и грустная история о простодушной Эрендире и ее жестокосердной бабке

— Они едут к морю, — сказал он. — И поторопись, потому что эта мерзкая старуха собралась на остров Аруба.

Двинувшись в путь, Улисс лишь во второй половине дня узрел огромный, потемневший от времени шатер, который бабка купила у прогоревшего цирка. Разъездной фотограф вернулся к ним, убедившись, что мир воистину не так велик, как думалось, и натянул рядом с шатром свои идиллические полотна. Духовой оркестр завораживал клиентов Эрендиры меланхолическими звуками вальса.

Улисс дождался своей очереди, и, когда вошел, первое, что ему бросилось в глаза — это порядок и чистота в шатре. Бабкина кровать вновь обрела вице-королевское величие, статуя ангела стояла на своем месте рядом с погребальным баулом Амадисов, и еще появилась великолепная ванна на львиных лапах из сплава олова и цинка. Эрендира лежала нагая, умиротворенная и лучилась чистым сиянием в свете, что сочился сквозь шатер. Она спала с открытыми глазами. Улисс приблизился с апельсинами в руках и только тогда заметил, что Эрендира смотрит на него невидящими глазами. Он провел рукой перед ее лицом и окликнул тем именем, которое придумал в мыслях о ней.

— Ариднере!

Эрендира проснулась. При виде Улисса она испугалась своей наготы, глухо взвизгнула и спряталась под простыней.

— Не смотри на меня, — сказала она. — Я страшная.

— Ты вся апельсинового цвета, — проговорил Улисс. Он поднес к ее глазам апельсины.

— Посмотри.

Эрендира открыла глаза и увидела, что апельсины такого же цвета, как и она.

— Я не хочу, чтобы ты остался, — сказала Эрендира.

— Я пришел только показать тебе это, — сказал Улисс. — Погляди.

Он содрал кожуру апельсина ногтями, разломил его пополам и показал, что внутри. В самой сердцевине плода сверкал настоящий бриллиант.

— Вот такие апельсины мы возим через границу, — сказал Улисс.

— Но ведь это живые апельсины! — охнула Эрендира.

— Конечно, — улыбнулся Улисс. — Их выращивает мой папа.

Эрендира не верила своим глазам. Она отняла руки от лица, и, взяв осторожными пальцами бриллиант, смотрела на него в изумлении.

— Таких трех нам хватит, чтобы объехать весь мир, — сказал Улисс.

Эрендира вернула ему апельсин, и лицо ее погасло. Улисс не отставал.

— К тому же у нас есть грузовичок, — добавил он. — И еще… вот смотри!

Он вынул из-под рубашки допотопный пистолет.

— Я смогу уехать только через десять лет, — сказала Эрендира.

— Нет, ты уедешь, — настаивал Улисс. — Ночью, когда белая китиха заснет, я буду тут, рядом, и прокричу совой.

Он так похоже изобразил уханье совы, что глаза Эрендиры впервые за все время улыбнулись.

— Значит, это моя бабушка?

— Кто — сова?

— Нет, китиха.

Оба засмеялись, но Эрендира вспомнила о своем.

— Никто никуда не может уезжать без разрешения своей бабушки.

— Да ей не надо и говорить.

— Она сама узнает, — сказала Эрендира. — Она все видит во сне.

— Когда ей приснится, что ты уезжаешь, мы будем по ту сторону границы. Мы переедем, как контрабандисты… — проговорил Улисс.

Он схватился за пистолет, точно герой приключенческого фильма, и изобразил звуки выстрелов, чтобы развеселить Эрендиру своей отвагой. Она не сказала ни да ни нет, но глаза ее вздохнули, и она поцеловала Улисса на прощанье. Улисс растроганно шепнул:

— Завтра мы увидим море и корабли.

В тот вечер, чуть позже семи, когда Эрендира расчесывала бабке волосы, снова задул Ветер ее несчастья. В шатре укрылись индейцы-носильщики и хозяин духового оркестра, ожидавшие жалованья. Бабка, только что пересчитавшая бумажные деньги, которые держала в большом ларе рядом с собой, сверила свои записи в приходно-расходной книге и лишь потом выдала плату старшему из индейцев.

— Вот тебе, — сказала она, — двадцать песо за неделю, минус восемь за еду, минус три за воду, минус пятьдесят сентаво, почти даром, за новые рубашки — итого восемь с половиной песо. Пересчитай хорошенько.

Старший пересчитал деньги, и все четверо индейцев удалились, почтительно кланяясь.

— Спасибо белолицая сеньора.

Следующим на очереди был хозяин оркестра. Бабка заглянула в свою толстую тетрадь и окликнула фотографа, который пытался прилепить к муфте аппарата заплатки из пластыря.

— Ну так как? — спросила она. — Платишь или не платишь четвертую часть за музыку?

Фотограф даже не поднял головы.

— На снимках музыки нет.

— Но она вызывает у людей охоту сфотографироваться, — возразила бабка.

— Ничего подобного, — сказал фотограф, — эта горе-музыка напоминает им о покойниках, и они получаются с закрытыми глазами.

Тут вмешался хозяин оркестра.

— Музыка ни при чем, они закрывают глаза из-за вспышек магния.

— Нет, из-за музыки, — упорствовал фотограф.

Бабка прекратила спор.

— Ну и жом! — сказала она. — Вон какой успех у сенатора Онесимо Санчеса, а все потому, что при нем музыканты. — Потом со всей суровостью заключила: — В общем, или плати, давай, что положено, или ищи своего счастья сам. Разве справедливо, чтобы бедная девочка взваливала на себя все расходы.

— Я и сам найду свое счастье, — сказал фотограф. — В конце концов я человек искусства, а не кто-нибудь…

Бабка пожала плечами и занялась музыкантом. Она протянула ему пачку денег в полном соответствии с суммой, указанной в тетради.

— Всего сыграно двести пятьдесят четыре пьесы, — сказала она, — пятьдесят сентаво за каждую и еще тридцать две по воскресеньям и в праздничные дни — по шестьдесят сентаво за каждую. Стало быть, сто пятьдесят шесть песо двадцать сентаво.

Музыкант денег не взял.

— Нет, сто восемьдесят два песо и сорок сентаво, — сказал он. — Вальсы дороже.

— Это с чего?

— Они грустнее, — сказал музыкант. Бабка все-таки всучила ему деньги.

— Значит, на этой неделе сыграешь по два веселеньких танца за каждый вальс, который я тебе должна, — и мы квиты.

Музыкант, как ни пытался, не мог постичь старухину логику и лишь запутался еще больше. Страшным ударом ветра чуть не сорвало цирковой шатер, и следом в наступившей внезапно тишине четко и зловеще крикнула сова.

Эрендира не знала, как скрыть волнение. Она захлопнула крышку сундука с деньгами и задвинула его под кровать. Когда старуха взяла у нее ключ, она сразу поняла, что внучке не по себе.

— Не бойся, — сказала бабка, — ночью в ненастье всегда ухают совы. — Однако и старухе стало жутковато, когда она увидела, что фотограф закинул на плечо штатив и собрался уходить. — Хочешь, оставайся до утра. В такую ночь смерть бродит повсюду.

Фотограф тоже слышал протяжное уханье совы, но не изменил своему слову.

— Оставайся, голубчик, — наседала бабка, — как-никак я к тебе привыкла.

— С уговором — за музыку я не плачу, сказал фотограф.

— О нет! — возразила бабка. — Это ни за что.

— Вы никого не любите, — бросил фотограф. — Вот и все!

Старуха позеленела от ярости.

— Тогда убирайся отсюда! — крикнула она. — Ублюдок…

Оскорбленная, разобиженная до глубины души, она крыла его почем зря, пока Эрендира готовила ее ко сну. «Поганое отродье, — шипела бабка, — что может знать этот жалкий выползок о чужом сердце!» Эрендира не обращала внимания на ее слова. В те короткие минуты, когда стихал ветер, совиный крик взывал к ней все настойчивее, надрывнее, и она, бедная, терзалась в нерешительности.

Бабка улеглась, исполнив весь ритуал, какой когда-то неукоснительно соблюдался в ее старинном особняке. Эрендира долго и старательно обмахивала бабку веером, и та, пересилив наконец свой гнев, мерно задышала, втягивая в себя бесплодный воздух пустыни.

— Завтра встань пораньше, — сказала она, — и приготовь травяной отвар, чтобы мне искупаться до людей.

— Хорошо, бабушка.

— А потом выбери время и простирни одежду индейцев, тогда мы с них удержим деньги на следующей неделе.

— Хорошо бабушка.

— И спи медленно, чтобы не устать… завтра у нас четверг — самый длинный день недели.