Последнее послание из рая

Передо мной была фотография костюма, который мне нравился, а я был в нерешительности. Костюм без Тани уже не имел никакого значения. Более того, я представил себе, как одежда, висящая на вешалке, будет напоминать мне о том, чего я лишился.

Торопиться не надо. Подумай хорошенько. Можешь выбрать любой, который тебе понравится. О деньгах не беспокойся.

Неделю спустя я решил, что пришло время вернуться к атаке на Таню, но пошли дожди, такие сильные, что заниматься бегом в такую погоду никому не пришло бы в голову. Дождь заслонял холм со всеми его шале, луной и звездами от остальной части вселенной.

Я целыми днями ожидал, сидя у телевизора, когда же наконец прояснится небо. Теперь телевизор вызывал у меня отвращение. Вызывало возмущение и то, что я, смотря телепередачи, почему-то забывал о Тане. У меня еще не было настоящей бороды, но то, что выросло, я не сбривал. Домработница спросила, почему я не иду в школу. Я ответил, что не могу идти туда в такой дождь.

– А мне тогда что делать, не ходить на работу, лентяй несчастный?

Она считала, что раз знает меня с малых лет, то имеет право оскорблять. Но мне было все безразлично.

– Ты веришь в судьбу, в удачу? – спросил я ее.

– Судьба бывает либо хорошей, либо плохой, все зависит от того, как на нее посмотреть. Все это выдумки. А ну-ка сойди сейчас же с дивана. Мне нужно убраться в зале.

Домработница убиралась во многих домах поселка, но наш был самым давнишним и постоянным местом ее работы, поэтому она считала его как бы своим. Ей было жалко, когда что-нибудь разбивалось, когда я прогуливал или когда моя мать бывала грустна. Мою мать она любила и когда говорила о ней, то называла ее «эта бедная женщина», хотя мать как сыр в масле каталась. Вытирая пыль, домработница покачивала головой и приговаривала:

– Она убивает себя в гимнастическом зале.

И в самом деле, мать, которая уже была далеко не первой молодости, возвращалась с занятий штангой очень усталая и без сил валилась на диван. В таких случаях домработница садилась на краешек дивана с двумя банками пива, для нее и для себя, а мать просила ее не уходить в другой дом, а остаться с нами, пообедать и поболтать немножко. Домработница обычно с радостью соглашалась, когда у нее, конечно, не было работы в других местах. Мать слепо доверяла ей и все рассказывала. Летом они возлежали в гамаках в саду, а в плохую погоду – в доме на диванах, задрав ноги. Так что когда мой отец задерживался дома дольше, чем ожидалось, она испытывала, как и все мы, легкое чувство досады.

Домработница говорила, что наш дом был единственным, в котором она пользовалась плодами своего труда, уютом, который она в нем создавала. В жаркие дни это были приятный запах чистоты, приспущенные шторы, безупречно заправленные постели, выглаженное белье, за исключением моих брюк, до блеска отчищенные туалеты. А когда было холодно, – это была поленница дров у камина, на которую было приятно смотреть, растапливали камин или нет, полностью поднятые шторы, и над всем этим безупречным порядком – сияние солнечного света. Она говорила, что ни за что на свете не покинет наш дом, а меня удивляла мать, которой удалось добиться такой преданности за такую низкую плату.

Несмотря ни на что, удача все-таки существует. Пришла она и ко мне, потому что случилось то, о чем я и мечтать не мог, – мне позвонила Таня.

– Ну и погодка, правда? Я подумала, в такую погоду ты не можешь бегать.

– Это невозможно, – ответил я.

– В любом случае мне подумалось, что ты можешь прийти повидаться со мной. Сегодня мне необходимо выговориться перед кем-нибудь.

– Я немного задержусь, возможно, на час.

– Я тебя жду.

Было шесть часов, а в шесть с четвертью я уже принял душ, надушился, надел свои лучшие ботинки, кальсоны, брюки, рубашку и свитер. Посмотрел на себя в зеркало и спросил себя, достаточно ли всего этого великолепия. Что бы еще надеть – в голову не приходило. Когда пробило полседьмого, я уже бежал по той части от остановки семьдесят седьмого автобуса к дому Ветеринара. По улицам текли потоки прозрачной воды, которая смывала красноватый налет с тротуаров, а мне промочила насквозь ботинки. Разверзлись хляби небесные. Никогда еще особенности нашего поселка не были видны так отчетливо. Но я не задерживался, чтобы подумать о двух склонах поселка – сухом и мокром. Они не имели между собой ничего общего. Сейчас на мокром склоне находился холм с красными тротуарами и дождем, сквозь который я шел тем вечером, отдаваясь мыслям о том, что происходит.

Я добросовестно вытер ноги о коврик из соломки, прочитав в очередной раз надпись на позолоченной пластинке: «Роберто Альфаро. Ветеринар». Тот, кому улыбнулось счастье, должен знать, что его мера не всегда совпадает с мерой желаний. Оно либо проходит, либо вообще не является. На этот раз счастье оказалось коротким, ибо дверь мне открыл Эдуардо.

– Какое совпадение, мускулоносец, я только что думал о тебе. Ты пришел вовремя, и мы можем сыграть одну партию.

Во-первых, поскольку я накачал свои мышцы до каменного состояния, он стал звать меня «мускулоносцем», чтобы преуменьшить значение моего подвига. Во-вторых, в этом доме был прекрасный зал для игр, где стоял превосходный настольный футбол, у которого Эдуардо превращался буквально в пятилетнего ребенка.

– Я устал, – сказал я ему.

– Нет, ты не устал. Я уже помолодел до десяти лет, чуть погодя мне будет семь, а если возьмусь за рычажки настольного футбола – пять.

– Говорю тебе, что устал. А прислуга с тобой сыграть не может?

– Но я тебя просто не понимаю. – Он был готов упасть на колени. – Это просто невозможно, что ты не способен сыграть.

– Нет, не могу. Твоя сестра дома?

– Не смеши меня. Это еще зачем?

– Мне надо поговорить с твоей сестрой.

– Мы с тобой не виделись целую вечность, и ты заявляешь, что хочешь поговорить с моей сестрой. Моя сестра не хочет с тобой разговаривать. Понял?

Эдуардо был еще более капризным, чем я. Он был капризен всегда и не переставал капризничать ни на минуту. И я подумал, что он изменился, и это означало его потерю. В то время он не производил впечатления ни человека удачливого, ни неудачника, и, следовательно, идея сыграть с прислугой вполне ему годилась.

– Развлекайся один, – сказал я.

В вестибюле, дальше которого я так и не прошел, появилась Таня.

– Я не ожидала тебя так скоро.

– Ну вот, видишь, я уложился в кратчайший срок.

Эдуардо сунул руки в карманы и прислонился к стене, решив не оставлять нас наедине.

Таня, которая, казалось, думала совсем о другом, спросила меня:

– Как по-твоему, дождь перестанет?

Мы прошли в большой зал, и я решил, что в конце концов, хотя и не в оптимальных условиях, я был в обществе Тани. Она редко смотрела на меня. Капли дождя стучали по окнам. Близилась ночь. Из консультации не доносилось никаких звуков. Тишину нарушал только шум дождя.

– Сегодня нет консультаций? – спросил я.

Оба отрицательно покачали головами, ничего не сказав.

– Мама лежит в постели, пойди посмотри, как она там, – сказала Таня брату.

– Что-то не хочется, – ответил он и рассказал историю о споре, который вышел у него с одним из преподавателей относительно того, может ли человек жить в полной изоляции от других людей. Преподаватель утверждал, что не может, а Эдуардо говорил, что может. В итоге – «бедный преподаватель». Я все время прислушивался к дождю, и поскольку он не ослабевал, а было уже восемь часов, я сказал Тане:

– Не хочешь выкурить сигаретку? Мы могли бы укрыться в беседке.

Мы пробыли там всего полчаса, но это были самые приятные, самые интимные полчаса, о каких я только мог мечтать в тот день. Дождь и табачный дым защищали нас от внешнего мира. Поодаль виднелись окна большого зала, покинутые, одинокие, затемненные, словно в доме Ветеринара постепенно гасили свет, как бы готовясь к воспоминанию о ком-то. Поэтому мне не хотелось, чтобы настоящее тоже превратилось лишь в печальное воспоминание до того, как оно станет таковым, и обнял Таню.