Тайнопись

— Казнят! — коротко бросил тот, сплевывая. — Везде много распятых… Да и есть за что — весь народ против них. Шестерых я сам убил. Из засады, когда ночью выходили по нужде. Ножом! В шею!.. А поймали, когда к брату пробирался…

Он еще что-то говорил, но у Луки вдруг затуманилось в мозгу: «Меня распнут?.. Казнят?..» И он осел на навоз, уставясь в стену. Смутно доносились до него слова старика. Он тупо вглядывался в шершавые бревна, стынущими мыслями пытаясь о чем-то думать, а в голову лезла всякая всячина: шкодник на дереве, обгоревший хребет курицы, налобник приора…

«Пилат хоть спрашивал трижды, а этот?.. Раз христианин — значит, конец… Передумает?.. Ведь сказал же, что по его воле отпустить надо… Может, одумается?.. У них нет цены жизни, нет цены смерти… Что ж, ваше время и власть, но будет и мое…» — со злым раздражение думал он дальше, но вихри страха сносили мысли куда-то в темную дыру.

Вдруг он услышал разговор снаружи:

— Сколько около хлева торчать? Там мясо жарят, не достанется ничего! Ты же этих обжор знаешь — всё до косточки подъедят! — говорил Силач.

— Пока Манлий не придет, — отвечал Анк.

— Сам, небось, уж говядину лопает где-нибудь, а мы должны тут маяться! Может, покончим с ними?.. Побег — и всё?.. Лазутчики, пытались бежать.

— Да какие они лазутчики! Если так — то вся страна лазутчики!.. Всех надо тогда на кресты.

— Солдат! — очнулся Лука. — У меня золото есть. Отпусти нас!

— Давай!.. Просунь под дверь! — охотно отозвались снаружи.

Лука выковырял камнем из подошвы монеты и сунул их в щель под дверью.

— И всё?.. Нет, этого мало.

— Больше нету. Я потом отдам.

— Да, ищи тебя потом, а нам под арест! Нет, не пойдет. Мало.

— Мальчишку хоть отпусти! — сказал Лука.

— Нельзя. Мало.

Лука в растерянности поковырялся в карманах кацавейки, но, кроме крошек хлеба, ничего не нашел.

— Ничего нету, — пробормотал он.

— Молчи тогда! — еще строже приказали снаружи и грохнули мечом по двери.

Лука услышал в щель, как забулькало из фляги. Он опустился на навоз. Тугая задумчивость обволокла его. «Не может быть?.. За что?.. Я же не лазутчик… «Но христианин!» — ответило в нем, и он был на волосок от того, чтобы не подумать: «Нет, я сам по себе!» — но не подумал и кивнул бородатой головой: «Да, христианин!» Но это не помогло против чего-то, что сейчас выползало из него и выло без звука и смысла. Спина и лоб похолодели от пота.

Несвязные образы метались в душе. Шорох песков по ночам и первый холодок зари… Желтая верблюжья шерсть равнины, Кумран… Отчий дом, мать собирает что-то в подол… Малышня… Сосед, закадычный Ефрон, который всегда преданно смотрит на тебя, обсасывая косточки от фиников и не догадываясь предложить тебе, но ты не обижен — что с него возьмешь, с толстячка, он всё время что-то жует, даже мать его ругается…. Они шли на речку или к лекарю Аминодаву по прозвищу Брови, брали толстое стекло, садились на землю, направляли стекло на сухую траву и со жгучем ожиданием следили, как луч зажигает одну травинку, другую, третью…

Некстати всплыли слова Фомы о том, что Иешуа было никак не спасти, ибо в ту Пасху Голгофа была куплена и продана: на ней заправляли воры и разбойники, простых людей гнали взашей, а своих — ворюг и убийц — пропускали вперед, чтоб они, когда надо, крикнули Варавву.

— Солдат! — встрепенулся вдруг Лука.

— Чего? Нашел золотишко?

— Дай мне калам и пергамент! Там, в мешке. Они никому не нужны.

— Зачем?

— Писать хочу, — сказал Лука: — Письмо. Домой.

— Да чего тебе писать?!

— Дай ему, жалко тебе, что ли! — сказал другой голос. — Куда он денется из хлева? Небось два динария его сцапал! Половина моя… Барана можно зажарить, еще на бочонок вина и на шлюх останется…

— Где ты в этой пустыне шлюх видел? Это тебе не Египет! Вот ты и давай, если хочешь, а я не дам.

Послышалось шуршанье, ругань, глотки из фляги. Потом под дверь просунули кусок пергамента и свинцовый штырь:

— На, пиши и читай…

Лука схватил их, положил пергамент на кирпичную загородку и стал что-то наносить на него. К нему подобрался старик и увидел, как на листе возникает лицо приора, а под ним — еще какие-то слова, которых не разобрать.

— Христ? — спросил старик.

— Да, — ответил Лука. — А ты?

Старик хмыкнул:

— Не знаю…

— Как это? — Лука оторвался от листа.

— Так. Всю жизнь промучился. То верую, то не верую. Как колесо — то одна спица наверху, то другая…

— Почему тогда римлян убивал? — спросил вдруг мальчишка.

— А чтоб мою землю не топтали! Пусть каждый у себя живет.

Лука истово писал что-то на пергаменте, переворачивая его так и эдак. Он торопился, но голова была расколота на две части: одна суетливо и истошно визжала: «Смерть!» — другая отвечала нудным беспросветным блеянием: «Неееееееееееет!»

Тут снаружи послышалось движение: брань, окрики, голоса. Сквозь щели было видно, как Манлий вел за кольцо в ноздрях здоровенного бурого быка. Бык хромал. На хребте были прикручены доски.

— Где такого зверюгу нашел? — крикнул Анк.

— В каком-то дворе стоял, привязан. Хоть и хромой, а крепкий, как таран! Зоб до земли висит. Ему кличка «Зобо» будет! — с опаской похлопал Манлий быка, привязывая его к колодцу и сторонясь крепких рогов.

За быком двое солдат катили малую камнеметню. Анк и Силач стали сгружать доски. Гвоздей хватало только сбить кресты. Солдаты начали сколачивать их, предварительно топором заострив концы бревен, которые надо было врывать в землю. Один курчавый, большеротый, темный с лица солдат, поставленный копать ямы, лениво стучал лопаткой по земле, пытаясь её разрыхлить.

— Глубже бери! — приказывал Манлий, на что солдат кивал ушастой головой:

— Беру, — и продолжал ковырять неподатливый грунт, пока Силач копьем не помог ему вгрызться в твердую землю. Увиливать уже было нельзя, и солдат был вынужден выкопать три неглубокие лунки.

Скоро всё было готово. Первым вытащили старика. С него содрали рубашку и стали распрямлять на кресте. Суставы трещали, старик охал, ругался, сучил ногами, пока на них не сел Силач и не прикрутил их веревками к подставке.

Солдаты, сгрудившись в стороне, давали советы:

— Ногами вверх его, свинью!

— Топором по башке — и всё, чего там возиться!

— Поперек привяжи!

Наконец, старика приторочили, как-то боком, лицом в сторону, с вывихнутой рукой. Веревками, с толчками и бранью, подняли крест. Силач взобрался на камнеметню и обухом стал вгонять крест в землю.

— Вот так хорошо, — сказал он, спрыгивая.

Солдаты без особого интереса наблюдали за казнью, доедая из мисок горох с мясом. Где-то играл рожок. Перекликались часовые. Да бык косил брезгливым глазом, роя землю копытом.

— Но-но, Зобо, не злись! — успокаивал его Манлий, но бык продолжал утробно урчать и дергать хвостом.

Лука в щель пораженно рассматривал голого старика, который висел тихо, не шевелясь. И тут до него дошло, что пощады не будет — смерть! Сейчас. Его. Понял, что выхода нет: «Казнят!»

Сунув листы в карман кацавейки и напрягшись, он встал у двери. И когда Анк, деловито обойдя и осмотрев крест со стариком, пошел к хлеву — он был готов. Он не думал о побеге. Не знал, куда ринется. Не ведал, что сделает. Просто жизнь взбунтовалась в нем, перелилась через край.

— На!.. На!.. — вдруг услышал он. Это мальчишка совал ему камень.

Дверь распахнулась. Он взмахнул камнем. Но Анк успел уклониться, а Лука, пробежав пару шагов, был повален ниц.

— Тварь! — заорал Анк.

После удара по голове Лука потерял сознание.

Очнувшись, он увидел прямо над собой налитое кровью лицо с отвисшими щеками: это Силач сопел, разя чесноком, мерно наклоняясь и просовывая веревку под крест — привязывал левую руку. Правая уже была примотана к перекладине. В ногах, сидя на корточках, кто-то молча накручивал веревки на щиколотки. Лука краем глаза видел только подрагивающее перо на шлеме и ощущал, как с каждым этим подрагиванием еще один виток ложится на его ноги. Ноги были босы, сам Лука — в исподнем. Молчание палачей было страшным.