На исходе дня

Мигрень Айсте на некоторое время примиряет его с необходимостью ждать, но долго ли будет тянуться вверх не орошаемый живительной влагой побег надежды? Наримантас чувствует, что у него мало времени, да и оно быстро исчезает, как горящий листок бумаги.

— Следователь Лишка.

— Мы знакомы.

— Полагаю, нечасто вспоминаете обо мне?

— Вы здоровы. Вот были бы больны…

— Я решил повидаться в вами не откладывая. Не сердитесь, доктор, что вынужден помешать вам?

— Снова о летающих тарелочках, то бишь, извиняюсь, летающих крышках?

— Скорее о крышках-путешественницах. Не все вы о них знаете. Это целая одиссея.

— Когда начинаю тосковать по «Одиссее», берусь за Гомера, товарищ Лишка.

— Да, но Гомер жил не в наши времена!

Снова напоминает он сына — такая же манера держаться, — и это заставляет внимательно, до звона в голове прислушиваться к нему.

— Разрешите продолжить? Крышки производят на комбинате, где в основном работают слепые. Представьте себе: вы стоите у ворот и проверяете выходящих…

— И слепых?

— Слепые — такие же люди, доктор.

— Не сомневаюсь, но…

— Вы стоите — не с ружьем, конечно! — и осматриваете каждого. Ничего подозрительного не замечаете, а крышки текут подземной рекой, как и текли. Не сотнями — тысячами, десятками тысяч…

— Каким образом?

— Каким? — Лишка небрежно смахивает пенсне, оно больше не нужно — он не сомневается, что врач попался в сеть и любуется впечатлением, которое производит на всех не соответствующая его зеленому возрасту осведомленность. — Каким? — повторяет он и прикасается к локтю Наримантаса. — Скажем, специально вы не интересуетесь прекрасным полом… Простите за нескромность, доктор! Стоите себе у проходной и среди идущих со смены женщин замечаете девушку… Шествует из цеха с осанкой королевы — так гордо несет голову, такое чувство собственного достоинства в глазах. А грудь высокая, как у кинодивы. И простите за выражение, доктор, хотя вас не подогревает определенный интерес — сто раз извиняюсь! — не можете не удивиться: утром на месте двух холмов простиралась равнина! Ясно, крышек насовала. По семнадцать штук в каждой чашечке бюстгальтера. Не верите? — Наримантас убирает локоть, Лишка снова надевает пенсне. — И таких способов тысяча и один, семь потов сойдет, пока раскусишь, в чем секрет… Вот, к примеру, старый капроновый чулок под пальто! Высчитано: в такой колбасе помещается семьдесят крышек. Все, обнаружили! С чулком больше не проскочишь! Тогда начинают мелькать в авоськах коробки макарон, обыкновенные, стандартные картонные коробки — кто запретит женщинам по дороге на завод делать покупки? Сверху — макароны, снизу — крышки! Или вот дамские сумочки — до ста крышек в одной! Запрещаете входить на территорию с сумками, а крышки по-прежнему…

— Действительно, хитрая история…

Наримантас уже всерьез заинтересовался, как рождается этот мелкий ручеек, разливающийся потом мутной рекой. В больничных стенах жизнь обнажается до малейшей, тончайшей ниточки, но пространство вокруг дергающего за эту ниточку врача непрерывно сужается. Когда, обалдев, выскакиваешь на простор, удивленно хлопаешь глазами, будто в Африку попал. Что делают люди! С ума сходят? Ничего подобного! Это ты, если смотреть их глазами, безумец или фанатик.

— Подождите, еще не все! Мышонок с крышкой в зубах не проскочит, а крышечки все выкатываются… Вы не думайте, жизнь на комбинате не замирает: выполняются планы, прославляются передовики, проводит репетиции самодеятельность, работает спортивная секция… Каждый день заруливает в ворота гордость комбината, помощник мастера — победитель мотогонок. Вы же знаете, как дорожат чемпионами на предприятиях? Прикатит — укатит, лихо помахав рукой в перчаточке… И что же? Разворошили как-то его коляску, сняли сиденье, и на землю упало несколько заржавевших крышечек… Чемпион угрожает ни в жизнь больше не выходить на старт, клянется никогда и ни за что не садиться на мотоцикл! От былого величия остался у него один мотошлем, в нем приходит, в нем уходит… Когда же хитрый вахтер догадался заглянуть под шлем — так и есть, крышки! Сколько их вынесла таким способом гордость мотоспорта?! Или, к примеру, трубач… Без него и на свадьбе не попляшешь, и крестин не спрыснешь, ветерана на заслуженный отдых или на место вечного успокоения не проводишь… Всем трубач нужен, все его уважают! Из сотен семейных альбомов глядит на вас его славный бас-геликон…

— И в трубе, скажете, крышки?

— Как скиландис [3], набивает! А если грузить не в трубу — в кузов грузовика? Я не говорил вам? Себестоимость крышки — полкопейки.

— Всего? А я-то думал…

— Так ведь тысячи, миллионы! — голос юного франта звенит, и Наримантас чувствует, как окружают его кучи, горы сверкающих крышек, затмевающих самое солнце. — Полкопейки, да, но в марте за крышку дают на рынке пятак. Запомнили? В мае больше, а в августе, когда неистовствует лихорадка консервирования, еще больше. Доставив эту самую крышечку на Украину, получаете уже пятнадцать копеек! Кстати, по одной никто их не возит, пакуют столбиками по 70 штук, в стандартном бумажном мешке 18 таких столбиков, то бишь всего 1260 единиц. Какой доход получите, продав один мешок? А сколько мешков помещается в кузове грузовика?

— Работа Шаблинскаса?

— Не думаю, — следователь усмехается. — Украина — не близкий край, не через одни руки пройдут крышечки, пока докатятся.

— А по-моему, Шаблинскас не виноват.

— Потому, что спасал чьи-то личные девяносто шесть рублей?

— Только честный человек…

— Рассуждения о честности могут нас далеко увести. Давайте лучше делить подозреваемых на виновных и невиновных.

— О-го-го! Не слишком ли грубое деление? Заподозрить можно кого угодно.

— В любом случае обвинение строится на фактах.

Не поздоровавшись, не извинившись, вклинивается в их беседу Нямуните:

— Но одного факта вы почему-то не учитываете! Делайте столько крышек, сколько людям надо, и никто не станет воровать!

— Я же не даю вам советов, как лечить больных! — Следователь заливается краской, потому что сестра молода и красива.

— Вы мешаете их лечить!

— Прекратите, сестра! — Наримантас спешит погасить огонь, вновь удивляясь Касте — до чего же изменилась за несколько дней. — Вы что-то хотели мне сказать?

— Доктор Рекус предлагает подключить аппарат. Не нравится ему дыхание больного.

— Какого больного, сестра?

— Разве вы не о Шаблинскасе? — Словно играючи, разрывает Нямуните сплетенную следователем сеть — крышки? какие там крышки? — однако в голосе ее и поведении уже и следа нет всегдашней уравновешенности.

— Неужели вам не известно, сестра, что аппарат искусственного дыхания подключен к другому больному?

— Вон он, ваш «другой»… — Нямуните напряженно смотрит куда-то в сторону, и у Наримантаса по телу пробегает дрожь — самые обычные ее слова таят грозный смысл.

— По нашим наблюдениям, народное добро чаще расхищают сытые, чем голодные. Ваша симпатичная сестра плохо информирована, доктор… — Следователь пытается комплиментом смягчить свою резкость, но комплимент повисает в воздухе — и доктор и сестра, забыв о нем, смотрят в глубь коридора.

Далеко, в самом его начале, поскрипывает каталка, покрытая белой простыней и сопровождаемая доктором Рекусом. По скрипу колесиков, по стремлению санитаров быстрее добраться до лифта делается понятно, какой везут они груз, понятно всем, кроме следователя.

— На операцию, доктор? — спрашивает Лишка Рекуса. Молодой человек стремится вести себя солидно, а лицо бледнеет — точно так же побледнел бы Ригас, боящийся крови, — увидев отца в запятнанном халате, он теряется и становится уважительнее.

Рекус не успевает ответить, из-под простыни выскальзывает длинная, обтянутая желтой кожей рука, не очень-то похожая на человеческую — скрюченная сухая плеть выскальзывает и, раскачиваясь, ударяется о бок каталки.

— Что с ним? — Лишка обращается то к Рекусу, то к Наримантасу, инстинктивно избегая Нямуните и взглядом умоляя врачей вмешаться, что-нибудь сделать, чтобы рука не билась, как мертвая ветка. Рекус догоняет каталку, останавливает ее, осторожно приподнимает простыню, его борода склоняется над лицом покойного. Взяв руку, он укладывает ее на грудь, заботливо укрывает, будто человек еще жив.