Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы

Альберто улыбается.

Тишина вселенной пронизывает вечернюю темноту, проходит сквозь стены дома, окутывает мебель и заполняет их сердца, и они понимают, что главное в жизни — именно этот покой, тихий уют, такой вечер, когда все сидят за столом, покрытым белой скатертью, и, не произнося лишних слов, наслаждаются тем благом, которое рождается от простого сложения их эгоистических натур.

— На дворе холодно, — тихо произносит Симона.

Бальдер вспоминает то время, когда он жил с матерью и сестрой. Давно это было, еще до его женитьбы. Сестра говорила: «На дворе холодно». Он подходил к окну столовой, рисовал что-нибудь пальцем на стекле и возвращался к столу со словами: «Верно, на дворе холодно».

— О чем ты думаешь, милый? — спрашивает Ирене.

— Я вспоминаю доброе старое время… когда я жил с мамой.

Она заглядывает в самую глубину его глаз и понимает, что он говорит правду. И шепчет:

— Какой ты у меня добрый…

Виктор щелчком посылает в Симону хлебный катышек. Тут же вмешивается сеньора Лоайса:

— Дети, не шалите.

В этот момент им захотелось порезвиться, как в детстве, но Симоне уже двадцать четыре года, а Виктору — двадцать семь. Предметом всеобщей заботы здесь, вне всякого сомнения, является лишь один член семьи — Ирене. Бальдер чувствует, что все ее любят, выделяют особо, а она вроде и не замечает этой самоотреченной любви, проявляющейся в постоянном внимании к ней всех домочадцев.

Виктор спрашивает у Альберто:

— Вы закончили перемотку трансформатора для кинотеатра?

— Завтра сдам заказчику…

— Вы знаете, хозяин собирался отправить его в Буэнос-Айрес, но я ему посоветовал отдать вам…

— Да… Он мне говорил…

— Я положу вам лапши, Бальдер…

— Сеньора… ради бога… Куда мне столько?

— Ты похудел, милый… Тебе надо есть…

Бальдер краснеет и улыбается. Потом его охватывает страх. Виктор положил себе в лапшу чуть ли не стограммовый кусок масла. Не удержавшись, Эстанислао выпаливает:

— Ничего себе кусочек! Да вы так один управитесь со всем маслом.

— О, это ерунда, — отвечает Виктор, довольный вниманием к нему гостя, и, желая показать себя в полном блеске, отрезает еще кусок масла и растворяет его в горячей лапше, помешивая вилкой.

— И вы всегда столько кладете?

— Всегда, — отвечает сеньора Лоайса.

— Тогда почему же не толстеете?

— У него затруднено дыхание. — Поясняет сеньора Лоайса. — Давно уже надо было бы сделать операцию в носу… А он все не хочет…

— А почему ты себе положила так мало лапши? — спрашивает Бальдер у Ирене, с удивлением глядя ей в тарелку, и сокрушенно добавляет — Девочка, ты же почти ничего не ешь.

Оборачивается к сеньоре Лоайса:

— Ваша дочь ничего не ест, сеньора…

— Ее надо показать врачу. Уже не первый год у нее что-то с желудком. Надо бы сделать рентгеновский снимок…

Бальдер качает головой: «Тому надо было сделать операцию в носу — не сделали. Этой надо было обследовать желудок — не обследовали. В этом доме все в таком же состоянии, как дверные ручки».

На столе появляются дымящееся блюдо с козлятиной и миска салата. Бальдер откидывается на спинку стула.

— Я ничего больше не хочу, сеньора. Я столько съел…

— Ну что вы, Бальдер… Я рассержусь…

И ему на тарелку кладут полкозленка.

— Ты должен есть, милый, — лепечет Ирене. — Ты такой худой…

Бальдер сопротивляется:

— Дорогая… ты мне говоришь, что надо есть, а сама сидишь перед пустой тарелкой. Это даже забавно…

— Но я вегетарианка…

Альберто и Виктор углубились в разговор о технике. Виктор оборачивается к Бальдеру:

— Вы инженер и, должно быть, разбираетесь в радиотехнике?

— Так, самую малость… Я занимаюсь архитектурой…

— Скажите, как вы относитесь к опытам, связанным с подрывом мин с помощью ультрафиолетовых лучей?..

— Пока что они ничего не дали…

— Но это возможно?..

— Единственное, что возможно, это дистанционное управление на коротких волнах на расстоянии до ста миль — и ничего больше. Остальное — чистая фантазия…

Покой, тишина вселенной пронизывает вечернюю темноту, проходит сквозь стены дома, окутывает мебель и заполняет их сердца, и они понимают, что главное в жизни — именно этот покой, тихий уют, такой вечер, когда все сидят за столом, покрытым белой скатертью, и, не произнося лишних слов, наслаждаются тем благом, которое рождается от простого сложения их эгоистических натур.

Из дневника Бальдера

Именно так случилось со мной, когда я упал в глубокий колодец моей страсти, почти полностью утратив волю к сопротивлению. Но все же при последних проблесках сознания я внимательно наблюдал за собственным падением, за ходом этой ужасной игры. Я снова впал в состояние полуидиотизма, о котором писал раньше.

Чем сильней я любил Ирене, тем сильней ненавидел Элену. Жена невольно оказалась препятствием на моем пути к соединению с юной девушкой.

Какое удивительное чередование различных психических состояний! Какая опасная, рискованная проверка собственных сил и собственной слабости!

В то же время я желал, чтобы тирания Ирене и ее матери надо мной еще более возросла, чтобы их требования сыпались на меня одно за другим. Так, чтобы их совместные усилия подавили бы во мне последние угрызения совести.

Мне хотелось, чтобы власть Ирене надо мной стала такой беспредельной, что никакое чувство не мешало бы мне повиноваться любому ее капризу. Пусть я буду уже не Эстанислао Бальдер, а жалкий раб этой семьи, пусть меня закормят телячьей грудинкой и тащат в бюро регистрации браков, заставив сначала покинуть жену и сына.

Но в то же время, как я жаждал своего окончательного разрушения, чтобы никогда уже не вырваться из расставленных мне сетей, Ирене и ее мать, сами того не замечая, распускали ячею за ячеей. Не обладая выдержкой, они вдруг проявляли поспешность, и вся игра превращалась тогда в угрожающее наступление деспотизма и теряла всякий интерес для любого мало-мальски чувствительного человека.

Тактика этой ужасной и грубой игры была проста: Ирене беспрекословно подчинялась матери, действуя подобно крупным ростовщикам, которые, не желая компрометировать себя частым обращением в суд, передают векселя третьим лицам, а сами остаются в стороне. Они, дескать, ни при чем, это все «те».

Так получалось и у меня с Ирене. И я с грустью это видел. Мою жизнь в то время можно описать как борьбу противоречивых начал: ясного рассудка и слепой страсти. Ирене жила без особых волнений. Больше всего меня огорчало отсутствие у нее обычного человеческого интереса к окружающему миру. Ко всему, что не доставляло ей удовольствия, она была безучастна.

Этот примитивный эгоизм, которым была окутана ее душа и который заставлял ее отвергнуть неугодную ей реальность, казался мне просто чудовищным. Она избегала истины, как избегают физического соприкосновения с каким-нибудь неприятным животным. Единственным, что выводило ее из постоянной духовной спячки, было плотское наслаждение. Тут Ирене настолько преображалась, что я как-то не удержался и спросил:

— Тебе не стыдно делать то, что мы делаем?

— Да что ты! А тебе разве стыдно?

Я не стал отвечать. В той естественности, с какой она ласкала меня, я усматривал наличие у нее сексуального опыта и терзался муками ревности, обращенной в прошлое. Смотрел на нее то с любовью, то с ненавистью. Любил в ней то, что меня восхищало, ненавидел ее легкомыслие, ибо оно заставляло меня страдать.

Передо мной было существо, для которого любовь сводилась исключительно к чувственным отношениям с неким известным (не знаю, в какой мере) индивидуумом, чьи интеллектуальные способности не интересовали ее ни в малейшей степени. Как все чувственные женщины, Ирене любила то сладкое ощущение, которое возникало у нее внутри. А этот самый индивидуум был только орудием — кто угодно, лишь бы мужчина.