Двадцатый век. Изгнанники

Однако Аракси нарушает молчание:

— Ты хоть взглянул на ваш дом?

— Еще нет. Но и бабушка, и дед не простили бы мне подобной оплошности. Ведь, насколько я понял, дни его сочтены, и скоро от него останется только участок «А» тире 4. Там будут строить отель. Представляешь, в нашем квартале — пятизвездочный отель!

— Ты заставляешь меня гордиться. Но я не спросила, сколько ты здесь пробудешь.

— Спросила, а я тебе ответил: — до завтрашнего дня, вторника. Но сейчас уже не знаю, зависит…

— От чего?

— От кого. От тебя.

— Ты пытаешься за мной ухаживать?

— Глупости. Но сегодня утром я пошел в авиакассу, хотел подтвердить дату обратного вылета. Посмотрел на витрину и раздумал.

— Не надо было. Первый порыв всегда самый правильный.

— Первым моим порывом было подняться сюда, в верхнюю часть города. Я подумал: а вдруг наша встреча — не результат совпадения случайностей, а веление судьбы? Скажем, ее тайная, предопределенная цель? И простится ли нам, если мы небрежно отмахнемся от нее и распрощаемся на распутье?

— Ну, какое это имеет значение, если все уже давным-давно состоялось? Есть вещи, которые случаются помимо нашей воли, милый мой Берто, хотим мы того, или нет. Как это называется — участь, карма, Божий промысел? Все равно. Мы увиделись, как ты говоришь, на распутье, это замечательно. Но знаешь, чего я теперь боюсь? Чтобы мы не стали прокручивать пленку назад и не уподобились старым, давно отправленным на пенсию актерам, которые с умилением вспоминают, как когда-то играли «Тристана и Изольду». Потому что, кроме милых сценических воспоминаний о бенефисах и шампанском, есть вещи, которые случались и за кулисами, и которые лучше всего оставить в покое.

— Например?

Мой вопрос остается без ответа. Тогда я осторожно спрашиваю:

— Случилось что-нибудь …за кулисами… со вчерашнего вечера? Что-нибудь с твоим мужем?

— Нет. Не с мужем. Случилось давно. Но я предпочитаю не касаться запретных воспоминаний…

— Ах, вот как! Значит, существуют запретные воспоминания? И какие же они, могу я знать?

— Те, которые отравляют нам жизнь. Реальную жизнь, которой мы живем сегодня. Прежде чем и она превратится в воспоминание. Потому что в прошлом, кроме засушенных фиалок, есть и колючки. Ненависть и несведенные счеты. И вопросы без ответов. Сейчас, когда тоталитарная власть рухнула, стало модным строить из себя мучеников и ненавидеть. Особенно перед иностранцами. Люди самозабвенно копаются в воспоминаниях, чтобы постоянно поддерживать огонь своей ненависти. Некоторые ненавидят просто так, даже не сумев ничего раскопать. Оставим прошлое в покое — чему суждено было случиться, случилось. Что было — то было. Там осталась и самая хорошая часть сказки, когда во мне уже зрела женщина, а ты все еще был полным дурачком, заглядывавшимся на мою мать. Так давай на этом и остановимся.

Задумчиво отвожу локон с ее лица. Седеющая прядь предательски вплелась в волосы оттенка старой меди.

— Милая моя Изольда… И все же, может, ты мне расскажешь, что случилось? Или это запоздалая ревность к родной матери?

Она вынимает из сумки пачку дешевых сигарет, машинально предлагает мне, но я отказываюсь. Закурив, разгоняет дым рукой и, глядя в сторону синих Родоп, безучастно говорит:

— Ничего ты не понял, милый мой друг Тристан, никого я не ревную. Ни ее, ни тебя. Тем более что ее уже давно нет, а ты вот здесь. Хотя бы ненадолго. Ведь это я тебя нашла, не ты меня… И я рада, что мы увиделись, честно! Но в каждом сюжете есть своя интрига. Наша — не в теперешней встрече, а в тогдашней разлуке…

Я вдруг понял, что она боится какого-то своего воспоминания, которое может пробудить тех смутных, неясных, дремлющих в каждом из нас демонов, заполняющих наши сны и разжигающих страсти. Перелистывая в душе ненаписанный дневник тех дней, я не находил ничего такого, что бы нас разъединяло. Уже позднее мне нехотя пришлось признаться, что хоть мы и учились в одной школе, жили в одном и том же городе, под одним и тем же небом, но существовали в совершенно разных мирах. И я слишком мало знал ее мир.

Помолчав, Аракси продолжила:

— Между прошлым и настоящим пролегли световые годы. Непреодолимые космические пространства. Давай не будем пытаться их перешагнуть.

— Теоретически нет непреодолимых пространств.

— Только теоретически. Или в фантастических фильмах. Как, например, «Межзвездные войны».

— Ах, да, да, войны. Я, кажется, догадываюсь. Только немного позабыл сюжет, напомни мне его. Что тогда произошло с тем вашим отъездом во Францию? Ты можешь мне рассказать?

— Нет.

— Почему?

— Потому!

После занятий мы с Аракси сидели за кухонным столом у них дома на Треххолмии и под тихие, нежные звуки фортепиано ели хлеб, намазанный вареньем. Через открытую дверь виднелась часть залы старинного дома с деревянным, украшенным резьбой потолком и высокими французскими окнами. Таких домов в нашем квартале не было, таких богатых домов с каменной лестницей и застекленными верандами. И Аракси приходилось по утрам бежать вниз по крутой мощеной улочке до Большой мечети, а потом снова вверх, до нашей школы, только потому, что ее мать преподавала в ней французский язык.

Сейчас мадам Мари Вартанян, для меня самая прекрасная женщина на свете, играла на фортепиано. И отсюда, из кухни, она казалась мне красивой картиной в раме. Очкастый еврейский мальчик, внук жестянщика Аврама Гуляки из квартала Среднее Кладбище, спустя много лет узнает, что в тот день он слушал Токкату и фугу Иоганна Себастьяна Баха, которая заставляла его сердце замирать от счастья, навсегда запечатлевшись в его сознании, словно матрица.

Госпожа Вартанян играла тихо, для себя, время от времени бросая отсутствующий взгляд в нашу сторону и не замечая нас, поглощенная своими мыслями.

Обычно мы, как законченные негодяи, ликовали при всяком отсутствии учителя, даже когда он не приходил из-за болезни или в силу каких-то других причин. Но когда наш классный руководитель Стойчев тихо и как-то смущенно сообщил нам, что временно у нас не будет уроков французского, мы восприняли его слова без обычного радостного гомона. Стоял март, середина учебного года, и до каникул было еще очень далеко. Мы с Аракси сидели за одной партой, свято храня тайну нашей «свадьбы» в церкви Святой Марины, состоявшейся прошлой ранней осенью. С немым вопросом в глазах я схватил ее за локоть, но она сердито отдернула его и прошептала: «Она больна».

Что-то мне подсказывало, что это неправда, что ослепительная мадам Вартанян не больна и ее внезапный уход — загадка, которую нам не дано разгадать.

И вот сейчас я сидел у них на кухне и ел хлеб с вареньем, держа его испачканными чернилами руками. Из залы доносились звуки фортепиано и мадам Вартанян время от времени бросала на нас задумчивый, но какой-то отсутствующий взгляд.

Снаружи позвонили. Она явно ждала этого звонка и мгновенно отдернула руки с клавишей, словно они были раскаленными. Из соседней комнаты выбежал отец Аракси, господин Жак Вартанян, нервно сказал что-то по-французски. Мадам Вартанян встала, несколько скованно подошла к кухонной двери, смущенно улыбнулась, как бы извиняясь, и осторожно закрыла ее.

Послышался неясный мужской разговор, незнакомый голос что-то громко доказывал по-армянски. Кто-то засмеялся, но быстро умолк. Потом раздался шум: по полу тащили что-то большое и тяжелое.

Я испуганно взглянул на Аракси, не решаясь задать вопрос. Она сосредоточенно водила пальцем в вазочке с вареньем, как будто все происходящее в зале ее не касалось. Или, может быть, она хорошо знала, что там происходит. Потом облизала палец и равнодушно спросила:

— Коммунисты хорошие люди?

— Конечно. Товарищ Стойчев — коммунист. Мои отец и мать были коммунистами. Поэтому их убили. Почему ты спрашиваешь?

— Так.

Девочка быстро взглянула на закрытую дверь и больше ничего не сказала. Маленькие дети обычно хорошо чувствуют, чего не следует говорить в присутствии чужих.