Ёсико

С одноклассниками я своей мечтой не делился. Знал, что меня тут же поднимут на смех. Все, ну, может быть, кроме Мори-куна. Ему я кое-что рассказывал, поскольку знал, что он не станет дразнить меня. Отец Мори держал магазин мужской одежды. Скромный такой магазинчик, без всяких причуд. После школы Мори одевался лучше нас всех — в аккуратно выглаженные серые брюки и мягкие свитера. Это могло бы сделать его мишенью для издевательств Муто. Но Мори хорошо играл в бейсбол и обладал даром уверенности в себе, так что подобной участи избежал. А из-за своих безупречных манер он вечно казался старше, чем на самом деле.

Как-то вечером после школы мы говорили о том, что нас ожидает в жизни. Мори сказал, что хочет остаться в нашем городке и когда-нибудь управлять магазином отца. Признаюсь, я был здорово огорошен этим признанием. Он ведь даже не старший сын в семье, а значит, не обязан продолжать семейное ремесло.

— Разве тебе не хочется увидеть мир? — спросил я его. — Даже Токио? Ты действительно думаешь, что тебе нужно вот это? Эта мусорная куча на берегу Японского моря? — Я смотрел на него со смешанным чувством жалости и презрения. — И ты не хочешь узнать, что представляет собой мир?

Он просто улыбнулся:

— Но ведь и это — мир. Наш мир. Что в нем плохого?

— Что плохого? — переспросил я. — Да как же мы на это ответим, если не будем знать, что такое остальной мир?!

Я пнул валявшийся на дороге камень — может быть, сильнее, чем хотел.

— Пожалуй, сначала я попробую разобраться с тем миром, который знаю, — сказал Мори с мягкой улыбкой. — А остальной мир может и подождать. Он все равно никуда не денется, если мне вдруг захочется на него посмотреть.

Возможно, в этих словах и заключалась некая мудрость, но отношения Мори к миру я не понимал никогда. Честно говоря, мне очень хотелось дать ему пинка за его благодушие. Сам я очень сильно желал, чтобы жизнь была как в кино. Не то чтобы мечтал снимать фильмы сам. Я вообще не знал, чем займусь. Мне просто хотелось уехать отсюда к чертовой бабушке.

Моя мама волновалась за меня. Она хотела, чтобы я стал почтенным гражданином, работал в компании, женился, завел дом и детей. Она боялась, что я слишком безнадежный мечтатель, особенно когда я говорил о кино. Кажется, кино у нее ассоциировалось с пошлой и примитивной обжималовкой в ее же кинотеатре. Ей приходилось обслуживать всю эту шваль для того, чтобы выжить, но мысль о том, что единственный сын увлекся всем этим, приводила ее в ужас. Она отложила достаточно денег, чтобы я мог учиться в университете. Когда-нибудь, говорила она, ты вернешься домой и будешь заботиться обо мне. Она плакала, когда я садился в поезд, я смотрел из окна на ее удаляющуюся фигурку, а она все махала белым носовым платком и звала меня по имени, снова и снова, пока не исчезла из виду. Меня охватила грусть, грусть с оттенком вины, но вскоре она сменилась куда более сильным чувством восторга и облегчения. Прочь отсюда! В Токио, в Токио!

3

Университет наш ничем не отличался от большинства столичных вузов: студенческий городок из кирпичных зданий цвета дерьма, построенных в 1930-е годы, унылый и довольно непривлекательный — функциональный фашизм, так я называл сей архитектурный стиль, — равно как и отвратительная библиотека, построенная в 1950-е. Первый кампус сильно пострадал во время Большого кантосского землетрясения в 1923-м, и многие здания впоследствии не пережили бомбежек. Вход в читальный зал замуровали. В 1960-м студенты заняли его в знак протеста против Договора о безопасности. Получить на руки книгу стоило времени и усилий: сия процедура требовала целой кучи проштампованных и скрепленных печатью разрешений. Только иностранным студентам, учившимся по обмену, было разрешено пользоваться библиотекой. Их было двое. Думаю, оба американцы. Только в Японии иностранцам предоставляются такие особые привилегии. Почему мы падаем ниц, как только перед глазами проплывает рожа с белой кожей?

Несколько занятий по юриспруденции я проспал — и после двух месяцев скуки, не известив об этом мать, записался на курс философии. Почему именно философии — сам не знаю. Возможно, как и многие в этом возрасте, хотел подобрать ключ к тайнам бытия. Во время войны отделение философии превратилось в гнездо фашизма. Вся эта идеологическая дребедень про «объединение Азии под благосклонным правлением нашего императора» расползалась именно оттуда. Наш универ даже открыл свое представительство в Маньчжурии — несомненно, лишь для того, чтобы внушать аборигенам идею о благословенности нашей идеальной императорской системы. А после войны, словно заглаживая вину за прежние оплошности, моя «альма матер» стала знаменита своим радикализмом, особенно в 1950-е, когда стала называться Красным замком.

Но когда я переехал туда, поражение 1960-х уже витало над нашим кампусом, как постоянное похмелье. Даже профессора с горечью говорили о Киси и других военных преступниках, которые так цинично разворотили конституцию, дабы удовлетворить своих американских хозяев. Студенты-старшекурсники, принимавшие участие в демонстрациях, напоминали солдат побежденной армии. Одни потеряли всякую надежду на перемены. Другие запутались в догматических битвах между фракциями. Диспуты о верности курса — на демократический ли социализм, анархо-синдикализм или на что-нибудь еще — бушевали между Революционно-коммунистической фракцией, Революционно-марксистской фракцией, Революционным марксистско-ленинским союзом и Центральным комитетом идей Мао Цзэдуна. Иногда эти диспуты заканчивались убийствами. Одного парня, с которым я был немного знаком, убили ночью, когда он возвращался домой. Просто размозжили голову свинцовой трубой.

Но эти политические баталии меня не интересовали. Я все еще был бунтарем без идеи. К мятежу 1960-х я опоздал, а демократический социализм или анархо-синдикализм меня не интересовали. Политика казалась бессмысленной. На стене моей спальни лет десять был написан лозунг: «Всемирная революция!» Попытки стереть эту надпись предпринимались неоднократно, однако она появлялась на том же месте снова и снова. Для меня этот лозунг имел какой-то антикварный оттенок — что-то из мудрости, затерянной в веках.

И тогда я влился в ряды театралов. Бесспорным лидером среди них был студент с детским личиком из бедного токийского пригорода. На самом деле его звали Тадаюки Ёсимура, но он взял себе новое имя — Тодзиро Окуни, которое своим вульгарным звучанием напоминало имена актеров кабуки еще тех времен, когда кабуки был всего лишь театром отверженных и проституток. В Окуни я сразу же обнаружил родственную душу. Как и Джеймс Дин, он был заражен духом восстания, но, как и меня, его просто бесили все эти фракционные склоки «организованного протеста». На его лице сильнее всего поражали глаза — горевшие страстью, всегда готовые либо расплакаться, либо вспыхнуть праведным гневом. Его пылкий темперамент наводил на мысль о том, что он, возможно, кореец. Было в нем что-то и от гангстера, и от поэта. В моем родном городишке никого, похожего на Окуни, я не встречал. Он стал моим первым настоящим другом. Как и я, Окуни потерял отца во время войны — его убили где-то на Филиппинах, кажется, как раз перед тем, как японцы сдались.

Моя страстная любовь к Токио забавляла Окуни. А я и правда ощущал себя так, будто попал на нескончаемое цирковое представление: кинотеатры, бары, кабаре, проститутки, лотки вокруг синтоистских храмов, рынки под железнодорожными путями, старые солдаты, играющие меланхолические баллады военного времени на станциях подземки… Денег у меня не было, но я смотрел в оба, впитывая все, что видел, как ребенок на ярмарочной площади. Кому он нужен, театр? Улицы были моим театром. Мы с Окуни бродили по всему городу от закоулков Асакусы, где он вырос, до дешевых баров в Синдзюку, где напивались и спорили о театре, кино и Жан Поле Сартре. Окуни с ума сходил от Сартра. «Ситуация! — орал он, и глаза его выкатывались и блестели, как черные гранитные камешки. — Вот в чем все дело! Заранее ничто не предопределено. Мы меняемся, реагируя на ситуацию…» Конечно же он всегда был одет в черный свитер. А когда на последнем курсе университета собрал свою театральную труппу, назвал ее Экзистенциальным театром.