Нечаев вернулся

— Но именно так все и завязывается, — продолжал Даниель. — И в случае с Рембо важно как раз это. То, что таится в истоках, а не конец… Почему одни скатываются к террору И как другим удается этого избежать. Конечно, в тексте Линье немало напыщенной самоуверенности, но она вообще свойственна всем бывшим активистам ПЛФ и никуда не девается, что бы с ними потом ни случилось: это фирменный знак их принадлежности к былым революционным традициям, ведь революционер, как известно, пыжится всегда и везде и, если не может похвалиться квадратными плечами, демонстрирует мускулистость своего интеллекта. И при всем том в статье Линье основное сказано.

Даниель порылся в карманах и извлек мятую, пострадавшую от времени и обтрепавшуюся на сгибах газетную вырезку. Он аккуратно расправил этот небольшой клочок бумаги и, держа его в руках, продолжал:

— В октябре, в самолете, когда я летел из Стокгольма в Париж, я обнаружил в «Монд» заметку Андре Фонтена «Обреченные дети» — может быть, здесь намек на нечаевского «обреченного человека»… Но в любом случае — поразительное совпадение…

И он принялся читать:

— «Главный аргумент, действующий, как нажатие на спусковой курок, тот самый, что заставил их перейти от обычной революционной деятельности к вооруженной борьбе, можно свести к нескольким словам: не может быть жалости к людям, которые по тем или иным причинам поддерживают этот безжалостный к нам мировой порядок, оправдывают жизнь, к которой нам дано более или менее приспособиться, лишь вооружась эгоизмом, подлостью, цинизмом или лицемерием… В результате рождаются праведники нового разбора, с их точки зрения все прочие принадлежат к сонму нечистых. Их не волнует, что народ, от имени которого они желают выступать, не давал им ничего похожего на мандат доверия, для них не важно, что он почти единодушно отвернулся от них. Вытвердив Ленина, как священное писание, не обращая никакого внимания на все перемены в нашем мире, они почитают себя передовым отрядом вершителей правосудия во имя классовой борьбы и сами наделили себя правом поражать „врага“, где бы он им ни померещился…»

Он поднял глаза на Фабьену. Она согласно кивнула.

Внезапно ее гость вскочил, расплескав виски в стакане.

— Вероника! — вскричал он.

Фабьена Дюбрей застыла в недоумении, не понимая, кого или что он имеет в виду.

— Да поймите же, Вероника — сиделка или компаньонка Жюльетты! Сразу видно, что душой и телом предана своему патрону, комиссару Марру. Ясно, что она перезвонила ему после нашего ухода. И сказала, что мы уехали в вашей, Фабьена, машине. Он наверняка ухватился за этот шанс отыскать меня, единственный, какой ему представился. Если это так, за домом следят. Скорее всего так и есть! Надо убираться отсюда, — заключил, осторожно поглядев в окно, Даниель. — Не хочу рисковать: не хватало только, чтобы я завтра утром потащил за собой Марру…

Он быстро сложил в одну сумку все оружие, которое у него было. Только «магнум» оставил в кобуре под мышкой. В сумку же сложил и патроны. А заодно деньги — чем черт не шутит?

— Сделаем так… — сказал он Фабьене.

На улице Аббатства инспектор Дюпре дежурил перед указанным ему домом. Машину он поставил почти напротив парадного, у противоположного тротуара, у входа в церковь.

Около половины девятого он вдруг увидел, как из подъезда вышла молодая женщина. Она неторопливо направилась к площади Сен-Жермен-де-Пре. Не желая терять ее из виду, Дюпре вылез из машины и последовал за ней, держась в отдалении.

Пройдя несколько десятков шагов, она добралась до собственной машины, рывком открыла дверцу, юркнула в нее и на полной скорости пролетела мимо него. Он повернулся и бегом бросился за ней.

Инспектор успел только заметить, что из того же подъезда выбежал мужчина и сел в притормозившую машину.

Пока Дюпре добежал до своей и запустил мотор, беглецы скрылись, свернув налево, в направлении улицы Жакоб.

Инспектор выругался сквозь зубы, некоторое время поколесил по кварталу — все напрасно.

Нечаев улетучился.

Эпилог

ФРАНЦУЗСКИЙ НАРОД ПРИЗНАЕТ БЫТИЕ ВЕРХОВНОГО СУЩЕСТВА И БЕССМЕРТИЕ ДУШИ.

На портале над массивными створками деревянных дверей церкви в Удане надпись, выполненная здоровенными прописными буквами, проступала и легко читалась в предрассветном мареве.

— Теперь видишь, что я не шутил? — сказал Даниель Лорансон. — Ты не находишь, что это выше человеческого разумения?

Марк Лилиенталь расхохотался, состроив кровожадную мину.

— Я нахожу это поистине потрясающим! — зарычал он, подражая театральным злодеям. — Верх наглости, идиотизма, абсурда. В некотором роде непревзойденный образец!

Надпись была выполнена еще во времена Французской революции, и потом ее никто не подумал затереть. Итак, томления нашего духа должны наконец утихнуть: Робеспьер с присными внес полную ясность. Объявил, что суверенный народ признает бытие Бога и бессмертной души. Таким образом, и Бог, и душа, так сказать, очеловечены всенародным признанием. Глас народа делается гласом Божьим, и наоборот. Все покровы таинств сброшены, загадки разрешены, и сама метафизика подперта вердиктом народного волеизъявления. Ты существуешь, о Господь, Душа, ты наконец по-настоящему бессмертна — и все благодаря признанию и воле суверенного народа. Мы, о Верховное существо, проголосовали насчет Тебя, и наше голосование наделило Тебя верховной властью. А завтра мы столь же всенародно постановим лишить Тебя полномочий. И бытие Твое вкупе с бессмертием отменим. Так что веди себя хорошо! Иначе на второй президентский срок не переизберем. Ты, выходит, у нас на жалованье, а ведь можно и уволить! В определенных обстоятельствах предусмотрено смещать с должности, например при посредстве гильотины.

— Когда ты обнаружил эту надпись? — спросил Марк. — Почему никогда при нас о ней не упоминал?

Даниель Лорансон только пожал плечами. Дело давнее, он не мог этого припомнить.

— Обрати внимание, — заметил он, — это старый фокус. Как в одном изречении из Кокто: если таинства превосходят наше понимание, сделаем вид, что мы всё организовали сами.

Марк улыбнулся:

— Ты тоже заметь, что можно зайти еще дальше… Суверенный народ может постановить, что Бог — это он сам. И проголосовать за собственное бессмертие… Я бы сказал, что это логическое следствие всякого вторжения в область, подвластную Божеским законам.

— Но обычно, — уточнил Даниель, — решает это отнюдь не народ. А те, кто говорит от его имени, вместо него, пользуясь его молчанием. Например, те, кто вещает от имени революции, для которой, в конечном счете, народ — только исполнитель.

Даниель Лорансон посмотрел на часы:

— Уже время. По крайней мере, мне пора. Слушай, Марк, тебе еще не поздно отказаться.

Тот лишь пожал плечами.

И про себя в последний раз прошептал революционное воззвание на церковном портале.

Какая потрясающая эпитафия для всей этой истории! Нельзя откровеннее напомнить о безумии любой попытки подменить собою Бога, уверить себя, будто ты — носитель абсолютных истин, первопроходец по пути спасения и благодати. Нет, каждому свое место, думал Марк. Нам свое, а Богу Богово.

— Поехали, — только и сказал он. И непроизвольно сжал приклад своего автомата «скорпио».

Они зашагали к машине.

В восемь часов утра комиссар Роже Марру почувствовал легкое прикосновение к своему лицу.

Он проснулся, подумав, что это Жюльетта пришла сообщить ему о возвращении Даниеля.

Нет, Жюльетта приходила вчера.

А сегодня был черед Вероники.

Часть этой ночи Марру удерживал ее в своей постели, не отпуская от себя, желая в объятьях женщины избыть давящую тоску и страх, картинами обнаженного тела вытеснить видения последних, быть может, часов в жизни Даниеля Лорансона.

Одним прыжком вскочив с кровати, он спросил у Вероники, что случилось.

Из комиссариата звонил инспектор Лакур.

Марру подбежал к телефону.