Близнецы

Лотта в изумлении подняла брови.

— Да вы были житницей Европы!

Анна обиженно отложила меню.

— После войны нам отомстили французы. Во французской зоне нас морили голодом.

— Ах… — вздохнула Лотта. Эти вечные оправдания. Неизбывная присказка: «нам тоже было нелегко».

— Что ты закажешь? — от всех этих продовольственных разговоров у Анны разыгрался аппетит.

— Наверно… — колебалась Лотта, — Entrecote Marchand de Vin… А может, Truite à la Meunière? [90]

Анна все-таки устроилась на работу в военный госпиталь. Там всем заправляли монахини. В своем рвении не разочаровать Мартина она схватывала все на лету… Ей поручили две палаты: для солдат и для офицеров, потерявших какую-либо конечность. Каждое утро в десять часов звучал сигнал воздушной тревоги, объявляющий о приближении вражеских самолетов. На специальных носилках с колесиками с одной стороны и двумя поручнями с другой раненых сломя голову перетаскивали в подвал. На лестницу укладывали деревянные настилы.

— Сестра Анна, поторопитесь! — кричала одна из монахинь.

Что и говорить, Анна и так мчалась на всех парусах, чуть тормозя на крутом повороте, опасном для больного с ампутированной ногой. Подгоняемая воем сирены, она бегала туда-сюда до тех пор, пока последний пациент не оказался в безопасности. Как только упали первые бомбы, она бросилась наверх за протезами. От монахинь помощи ждать не приходилось, они были целиком поглощены тем, чтобы перенести в укрытие дарохранительницу. Они молились, пели и тащили Господа в импровизированную часовенку, дабы защитить Его от бомб. Времени перевести дух у Анны не было. Несмотря на бомбежки, распорядок дня повторялся с неизменной беспощадностью: больных следовало помыть, перевязать, выдать им лекарства. Сидя высоко на небесах, ее любимый мог убедиться, что его пожелания выполняются. Раненые тревожились за Анну — они видели, как она, ведомая какой-то неземной силой, работала не смыкая глаз, без маковой росинки во рту. Однажды те, кто хоть как-то передвигался при помощи протезов, соорудили для нее в углу подвала настоящее королевское ложе — из пальто, свитеров и подушек. Невзирая на ее протесты, Анну отнесли туда и с братской, нежно- стью укрыли одеялом — она мгновенно провалилась в бездонный сон.

В соседней палате лежал пациент с неоперабельным осколком в области сердца. Ему нельзя было шевелиться, равно как и перемещать его запрещалось. Все бомбардировки он пережидал в своей больничной койке в полном покое — возбуждение представляло для него большую опасность, чем бомба. Сестры и врач по очереди дежурили у его постели. Анна в свое дежурство, являя живую мишень, непринужденно болтала о всяких пустяках. Напротив, с другой стороны кровати, в защитной каске сидел изнуренный врач. Ее невинная болтовня его убаюкивала. Веки и голова медленно тяжелели. Прежде чем задремать, он успевал снять каску и положить ее к себе на колени. Если поблизости разрывалась бомба, он тут же вскакивал и рефлекторно водружал каску на голову — и так из раза в раз. Анна с трудом сдерживала улыбку, глядя на это представление.

Отыскивая кого-то из монахинь, Анна заблудилась в лабиринте больничных зданий. Открыв первую попавшуюся дверь, ведущую, как оказалось, в огромную залу, Анна застыла на месте. Она чуть было в тот же миг не повернула обратно. Это была палата без кроватей — на полу лежали солдаты, потерявшие все конечности. Раны зажили, их тела завернули в кожу, чтобы они могли ползать по полу, подобно младенцам. Косые лучи осеннего солнца скользили по обрубкам человеческих тел. Они были в состоянии лишь говорить и перекатываться. Анна резко захлопнула дверь. Эта была запретная зона, ее взгляду открылось то, чего не существовало, — оборотная сторона военного великолепия, бряцанья оружием, медалей и торжественных речей. Кого из солдат, уходящих на войну, предупреждали о том, что не только героическая смерть, но и ЭТО может стать их концом?

По вечерам она возвращалась домой — путешествие, полное сюрпризов. Ущерб, каждый день наносимый городу, был многоликим. Она с трудом надавила на входную дверь — опять выбиты два окна, ледяной ветер раздул по дому все письма, которые она перечитывала накануне. Чтобы зажечь свечу, она на ощупь направилась к комоду, но наткнулась на пустоту и чуть не потеряла равновесие — комод валялся внизу, на улице. На следующий день прямо на ее глазах в подъезде упала в обморок женщина. Анна узнала бледное лицо. Сразу после гибели Мартина женщина утешала ее на лестнице: «Я знаю, как вам тяжело, — прошептала она, склонив голову. — Вы, неверное, думаете, что большего горя на свете и быть не может, но есть вещи пострашнее…» В слезах она убежала к себе в квартиру на верхнем этаже, оставив Анну в полном недоумении, — что означали эти загадочные намеки? Мокрым полотенцем Анна привела ее в сознание.

— Я убью их! — закричала женщина.

— Успокойтесь, успокойтесь… — попыталась унять ее Анна.

— Когда закончится война, я их найду, я буду пить их кровь, клянусь… — неистовствовала женщина. Вспышка гнева вернула цвет ее щекам.

Анна сжала ее плечи.

— Что случилось?

Вновь впав в состояние отрешенности, женщина безучастно поведала Анне об аресте мужа. Несколько месяцев назад, когда он относил часы их дочери к своему старому приятелю-часовщику, его схватили. Дочь работала медсестрой и, между прочим, по искреннему убеждению носила коричневую униформу. Мужа несправедливо сочли сообщником часовщика, подозреваемого в коммунистической деятельности. Его осудили на смерть, заковали и посадили в тюрьму. Денно и нощно, минута за минутой, ему на голову капает вода. От одной мысли об этом она сходила с ума.

— Но это же чудовищное недоразумение! — возмущенно воскликнула Анна.

Обостренное чувство справедливости и любовь к порядку не позволяли Анне смириться с фактом осуждения невиновного. А то, что беднягу подвергали изощренной пытке, на которую способны только душевнобольные, и заставляли умирать бесконечно медленной смертью, вообще выходило за рамки допустимого. Анну охватило импульсивное желание что — то предпринять. Она обняла женщину.

— Предоставьте это дело мне… — мрачно сказала она.

В бывшем здании парламента Габсбургской монархии, в котором в эпоху Третьего рейха располагалась администрация провинции Остмарк, заседал гауляйтер. Вот туда-то и направилась рассерженная Анна — по лестницам, в глубь исторического памятника, символа сказочного богатства, по длинному коридору, вдоль колонн, где через каждые десять метров, точно чучела, неподвижно стояли вооруженные эсэсовцы. До сей поры еще никто не вторгался в эту святыню без приглашения. Ошарашенные видом проносящейся мимо них сестры Красного Креста, солдаты бездействовали. Ни страх, ни робость не мучили Анну: стук ее шагов по мраморному полу звучал как подтверждение ее правоты. На пересечении коридоров она вдруг на секунду растерялась. В конце концов часовой преградил ей дорогу.

— Вам куда?

— К гауляйтеру.

— Зачем?

— Мне нужно к гауляйтеру!

Подошли еще двое; они бросали друг на друга вопросительные взгляды: что делает здесь эта истеричная медсестра?

— Только что погиб мой муж, служивший в войсках СС, — она с надменным видом показала им письмо, в котором оберштурмфюрер выражал свои соболезнования.

Они не нашлись, что ответить, и сопроводили ее куда следует, как если бы она была дипломатом.

В ее фантазиях гауляйтер был похож на монстра. В действительности же в помпезном зале, который когда — то был рабочим кабинетом императора, за огромным столом сидел дружелюбный седой старик с длинной бородой, как у Деда Мороза. Удивившись ее появлению, он ободрительно ей кивнул. Глубоко вздохнув, она обвинила его в совершении ужасной ошибки.

— Я знаю этих людей, они национал-социалисты, их дочь медсестра! Фюрер не может этого так оставить! Он не знает, что допущена оплошность, кто-то должен ему об этом сообщить!

Гауляйтер кивал, как усталый дедушка, которому невмоготу противоречить своей внучке.