Собрание сочинений в шести томах. Том 3

А лето он не любил — оно его раздражало.

В коллекционной что-то горело и кипело. Дверь в нее была полуоткрыта. Он вошел. Валерьян Лаврский и Леонид Иванович без пиджаков, в одних сорочках сидели за столом, а перед ними на листе аккуратными рядами лежали распятые бабочки. Стол был некрашеный, широкий, из разряда кухольных. Горела огнем 25-линейная лампа, Лаврский и Сахаров осторожно брали за булавку одну за другой бабочек, осматривали их и то натыкали на пробку и переносили в коллекционный ящик, то просто вытаскивали булавку, а бабочку выбрасывали.

Когда Николай вошел, Леонид Иванович посмотрел и покачал головой:

— Что же запоздали-то? Ну садитесь, садитесь. Я Калерии яишенку с луком заказал, вот сейчас кончим, а то с полдня сидим, не разгибаясь.

— А что такое? — спросил Николай.

— Да вот пожинаем плоды своего небрежения, как говорит наш Паисий. Поленился как следует протравить ящик да заклеил его неплотно, ну и завелась всякая дрянь. Половину теперь приходится выкидывать, а то все пропадет. А жаль! Такие красавицы есть! Вот, например… — Он осторожно за булавку поднял оранжевого мотылька. Это был великолепный экземпляр махаона с распущенными узорчатыми крылышками, выкроенными так точно и остро, что, казалось, об них можно обрезаться, с черными пиками на концах их.

Под лампой мотылек сверкал и переливался, как дорогая мозаика, то багрянцем, то темно-синими зеркальцами, такими насыщенными, что синева их ударяла в чернь, то чистой желтизной, и вообще был он таким ворсистым, что по нему, как по вышивке, хотелось провести пальцем.

— Ну, хоть этот красавец цел, — сказал Сахаров, передавая бабочку Лаврскому. — Наколите ее посредине. Рядом придется поместить аврору или кофейницу. Иначе не поместятся. Так что же вы так припоздали, Николай Александрович?

— А Николай Александрович сегодня с папенькой ездили-с его преосвященство встречать, — усмехнулся Лаврский.

Тон был не злой, но с легкой подковырочкой.

— Ах, так, значит, все-таки наконец приехал владыка. Ну, ну, каков он? — спросил Сахаров заинтересованно. — Рассказывайте!

Рассказывать под насмешливым взглядом Лаврского не хотелось. Насмешек его Николай боялся по-настоящему. Поэтому он только пожал плечами.

— Человек.

— Ну, конечно, не архангел Гавриил, — ржанул Лаврский. — Хотя ангельский чин, кажется, имеет. Николай опять пожал плечами.

— А при чем тут это?

— А при том. Помните у Пушкина: "Я телом ангел, муж душой — но что ты делаешь со мной — я тело в душу превращаю". Вот и про этого святителя тоже кое-что говорят подобное.

К такому тону Лаврского Николай привык давно — но сейчас он ему не понравился.

— Во-первых, у Пушкина не ангел, а евнух, — сказал он сухо, — а во-вторых…

— А неважно, неважно, — отмахнулся Валерьян, — это по-разному в разных списках читается. А потом: разве ангел не евнух? Ведь Паисий объяснял нам, что у ангелов нет пола, значит…

Паисий, профессор богословия, был анекдотически глуп, самонадеян и невежествен. Про него по семинарии ходили сотни анекдотов. Но, кажется, пол ангелов он все-таки не выяснял.

— Не знаю, не слышал, — поморщился Николай. — Но как же, не зная человека, вы беретесь судить о нем? А ведь, кроме того, он наш владыка.

— Ну вот и пошла, полезла наша родная нижегородская семинария, — махнул рукой Лаврский, — он — владыка! Да что-то уж больно много владык развелось у нас! Человек должен быть сам себе владыка, а он обязательно какого-то еще себе на шею сажает.

Николаю вдруг стало по-настоящему жарко. Он вынул из кармана молитвенник и протянул Лаврскому.

— А к чему это мне, — пожал плечами Лаврский, — я эти штуки… — И вдруг понял и вскрикнул: — Ах, значит, вы им взысканы лично? Увидел и отметил? Ну, тогда другое дело. Да, это уж не за бабочек благодарность получать.

Николай быстро взглянул на Сахарова. Стрела метила в двух, даже в трех человек. Леонид Иванович, жертвуя свою коллекцию правлению семинарии, приложил к ней письменно благодарность четырем своим помощникам — Лаврский и Николай были в их числе. Однако Сахаров как будто ничего не расслышал или не понял. Он взял из рук Николая молитвенник и стал его листать.

— А вы, Леонид Иванович, хорошенько посмотрите, — сказал Лаврский, может, там через каждые десять листиков по синенькой. А что? Очень может быть. Вы знаете историю станционного смотрителя и его императорского величества, ныне благополучно царствующего?

— Валерьян Викторович, — с мягким укором покачал головой Сахаров.

— Да нет-нет, я не какой-нибудь там пасквилянт, — засмеялся Лаврский. Это анекдот самый что ни есть патриотический, с верноподданнической слезой. Можно?

— Ну, к чему?

— А для примера и поучения. Так вот. Следует ныне благополучно царствующий император Николай I по проселочной дороге, и попадается ему станция, такая милая, захудалая, но все равно изволил остановиться и милостиво проследовать в комнаты. А на пороге смотритель ни жив ни мертв:

— Ва-ва-ва…

— Ну, ну, не обмирай, что я, волк, что ли? Вот принимай гостя, показывай, как живешь, как служишь.

Ну, все кругом беленькое, чистенькое, везде иконы с лампадками, а на столе в хозяйских покоях — Библия.

— Что, Священное Писание читаешь? — спрашивает государь.

— Так точно.

— И часто?

— Каждый день после работы, ва-ва-ва…

— Похвально. И доколе же дочитал?

— Четвертую книгу судей кончаю, ва-ва-ва…

— Молодец, хвалю! Пришли ко мне адъютанта. Вошла прислуга с шипящей сковородой.

— Ну, что же, — сказал хозяин, снимая фанерный лист со стола и засучивая рукава, — закусим, господа, после трудов праведных. А мне по грехам и по человеческой слабости, кроме того, еще положено… — И он щелкнул по запотевшему со слезой графинчику. Рядом с ним стояла рюмка. Одна.

— Вас, господа, не угощаю, ибо еще успеете. Это уж мне по старости лет.

Про старость он говорил всегда. И когда, бывало, с сачком и ботанизиркой выходил на охоту за бабочками, то обязательно надевал мундир. "А то захватят и высекут, — подмигивал он своим ученикам, — это на старости-то лет! Опозорю семинарию!" И верно, если бы его без мундира захватили в чужом саду, когда он, забыв все, топтал грядки, ломал кусты, то доставили бы в часть. Нижний Новгород был грязный, сонный, пьяный городишко. Весною и осенью по нему ни проехать ни пройти. Будочника не докличешься, околоточного не найдешь, но нравы в нем были строгие, а полиция суровая. И если невзначай без чинов и бумажек попадешь ей в руки, то не обессудь — и в холодной насидишься, а то еще и так спину распишут для памяти, что неделю будешь ходить и почесываться.

Сахаров сел за стол, налил себе полную рюмку, опрокинул ее, кивнул, зажевал хлебной корочкой, налил и опрокинул сразу же вторую, отставил рюмку и взглянул на своих учеников.

— А впрочем, господа… — начал он неуверенно.

— Нет, Леонид Иванович, благодарствуем, — достойно и строго отрезал Лаврский, — я уж лучше про государя императора доскажу. Значит, через какое-то время едет его величество обратно. Останавливается на той же станции. Смотритель опять на крыльце.

— Здравствуй, служба!

— Здравия! Желаем! Ваше! Императорское! Величество! — значит, уже осмелел.

— Ну как, читаешь Библию-то?

— Так точно! Ваше! Императорское! Величество!

— А до коего места дошел?

— "Притчи Соломоновы" кончаю.

А это, как вы знаете, еще этак 400 страниц!

— А молодец! Молодец! Пойдем-ка! Прошел, взял Библию, стал листать, а там через каждую главу по красненькой, по красненькой!

— Вот видишь, служба, как государя-то обманывать, — покачал головой государь. — Не врал бы мне, все они твои были бы, а теперь они опять мои! Я их нищим по дороге раздам. Они хоть праздно живут, Христа помнят, каждую минуту его поминают.

С тем и уехал государь. А смотритель так и остался с Библией, но без красненьких.

Сахаров вздохнул, налил третью рюмку, опрокинул, зажевал и сказал: