Душераздирающее творение ошеломляющего гения

— Так, иди на хуй, я все-таки звоню. Я не хочу, чтобы у меня на руках была твоя кровь. — (Еще и твоя.) Я набираю 911 и чувствую легкую дрожь: со мной такое впервые. Несколько гудков и — бац — оператор! Я рулю! У меня новости! У меня экстренная ситуация! Я рассказываю оператору про этого мудака (а тем временем показываю Джону средний палец), который то ли наглотался, то ли не наглотался таблеток. Может, он что-то проглотил, добавляю я, чтобы они уж точно прислали кого-нибудь. Вешаю трубку и бросаю ему телефон.

— Они едут, дубина.

Я хожу по комнате в поисках других улик. Кухня. С шумом распахиваю шкафчики, ложки и вилки валятся в мойку. Сильный звон, как от сотни цимбал.

— Эй! Какого хуя? — спрашивает он.

— Какого хуя? — ору я из кухни. — Пошел на хуй, вот какого хуя!

Снова иду в ванную, заглядываю под раковину. Там ничего нет. С размаху захлопываю дверцу шкафчика. Я произвожу максимум шума. У меня есть на это право. Я все здесь разнесу. Я уже почти готов найти все что угодно — оружие, наркотики, слитки золота. Сейчас я, блядь, герой из книжки.

Я сажусь перед ним на пол, по другую сторону от его стакана и хромированного кофейного столика. Вижу фотографию его родителей — скверный снимок, слишком большое увеличение.

— Тебе промоют желудок, идиот.

Он снова с невинным видом пожимает плечами и улыбается. Мне хочется раздавить ему череп, как виноградину.

— Что у тебя случилось? Тебя кто-то бросил? — Я намеренно не называю имя Джорджии, чтобы он сосредоточился на главном. — Все это из-за того, что тебя бросили? Только не говори мне, что все это из-за того, что ты с кем-то перестал встречаться.

— Не имеет значения.

— Господи.

— Еб твою мать, ты не понимаешь, что это такое.

— Чего я не понимаю? — Вдруг мне приходит в голову, что это, быть может, последний наш с ним разговор. Может, он умирает, таблетки уже топят его, уволакивают на дно. Я должен быть добрее. Мы должны разговаривать о чем-нибудь приятном. Когда едешь по центральному Иллинойсу, сквозь бесчисленные мили, по прямой дороге, где можно разогнаться до восьмидесяти, до девяноста миль, окна опущены, зерновые убрали, тянутся грубые серые поля, и ты чувствуешь себя так, словно пропахиваешь само время, словно ты — мощный громкий снаряд, который разнесет землю пополам и оставит за собой только развалины, — и в то же время понимаешь, мы понимаем и всегда понимали, что на са-mom деле или по крайней мере с другой точки зрения это не так. Для встречных машин мы — короткий гром и вспышка; а если взглянуть на нас сверху, хотя бы глазами опылителей, то мы совсем другие, и не громкие, и не могучие и вообще не производим особого впечатления, не оставляем за собой развалин, не шумим — просто бежит по прямой дороге черная точка, жужжит едва различимо и карабкается по жуткой, плоской, расчерченной на квадратики равнине.

— Ну и что же это такое? Вообще-то у меня тоже были проблемы с девушками, — предлагаю я.

— Не в этом дело. Вот в чем. — Он показывает пальцем на голову.

— Что?

Он никнет головой, словно она у него весит тысячу фунтов. Пьянеет с каждой секундой.

На улице лает собака. Обезумела.

— Они мертвы, — говорит он.

— Кто?

Он запускает пальцы в волосы. Ах как эффектно.

— Да так, ерунда.

— Значит, мне не положено зна…

— Именно. Не положено.

— А ведь тебя могли бы изнасиловать на склоне холма в Гватемале, ты мог бы…

— Чего-чего?

— Ну как ты не понимаешь, все это — я имею в виду пить в одиночку… Вино, таблетки и так далее. Это ведь такая хуевая банальность.

В незапертую дверь стучат.

— Входите.

Эти полицейские огромны. Они заходят, и комната становится крохотной, переполняется черным цветом. Их двое, и они хотят знать, что случилось. Разве они не знают? Неужели диспетчер им…

Когда я добираюсь до того места, где неизвестно, выпил он что-нибудь или не выпил, я тычу большим пальцем в Джона, а потом…

Эта скотина снова невинно пожимает плечами!

Но глаза у него начинают беспокойно бегать. Может, он и выпил что-нибудь. Я уже почти сочувствую ему. Потом я вижу его мертвым. Он в отделении «скорой помощи», вокруг — врачи со своими электрическими штуковинами — Приготовиться! Разряд! (бум!), а его тело толстое и похоже на рыбье. Потом смотрю на него. С длинными волосами ему лучше. Короткая стрижка ему не идет. Сейчас он выглядит почти красавчиком, да еще и с этим зага…

Потом снова мертвым. Получается как на голограмме: повернул — одна картинка; повернул обратно — другая…

Он объясняет им, что беспокоиться не о чем: он просто сидит и пьет вино.

— Мужики, неужели у вас нет дел поважнее? — спрашивает Джон.

Но теперь я хочу, чтобы что-нибудь случилось. Я хочу развязки. Так долго нарастало напряжение, и теперь мне надо, чтобы что-нибудь произошло.

Джон тянется к бутылке, как будто собирается налить себе еще стакан, хочет прямо здесь и сейчас пропустить еще один стаканчик доброго вина. Один полицейский останавливается и наблюдает за ним. Во рту у него ручка, и он настолько озадачен, что едва не скашивает глаза к носу. Джон останавливается, ставит бутылку на место и кладет руки на колени.

Второй делает записи в блокнотике. У него очень маленький блокнотик. Да и ручка маленькая. Какими же маленькими они выглядят — и ручка, и блокнотик. Лично я предпочел бы блокнот побольше. Впрочем, если бы у меня был большой блокнот, где бы я его держал? Пришлось бы носить специальную кобуру для блокнота; она, скорее всего, смотрелась бы классно, но бегать с ней было бы намного труднее, особенно если у тебя висит еще и фонарь… Наверное, блокноты у них маленькие, чтобы поместились в их подсобный пояс… Кстати, как было бы отлично, если б его так и называли — подсобный пояс. Может, спросить? Не сейчас конечно, как-нибудь потом.

Джон просто сидит, он сложил руки между костлявыми коленями, как будто ждет валентинку. Рации у полицейских начинают жужжать, разговаривать, и можно разобрать, что группа санитаров уже выехала. Нам говорят, что Джона в любом случае увезут, чтобы уж наверняка, и после этого все становится банальным. Полицейские ведут себя так, словно ничего не происходит. Они такое уже видали. И я веду себя так, словно ничего не происходит. Я уже готов предложить им перекусить. Заглядываю в кухню Джона. Там стоит тарелка винограда. Может, предложить этим ребятам винограда?

Молниеносный выпад — Джон хватает со стола таблетки и глотает их все разом.

— Что это было? — спрашивает один коп.

Их было штук двадцать пять. Потрясающе.

— Он только что проглотил таблетки.

— Какие таблетки?

— Со стола. — Что они, ослепли, что ли?

— Ты это какого хуя? — спрашиваю я Джона. Мне хочется открыть ему рот и выудить оттуда таблетки, словно он кошка, которая проглотила бурундука… — Глупее ты ничего не мог придумать, да? Вот теперь тебе точно желудок промоют!

Глаза у него уже закрыты.

— Придурок! Ну что за придурок!

Подъезжает «скорая» и еще одна полицейская машина. Когда мы выходим из дома, Джон лежит на носилках, на улице темно, а весь район взрывается красным и белым — огни перекрещиваются и бегают по близлежащим зданиям. Световые салочки.

Я на своей машине еду за ними. Не понимаю, в какую больницу его везут. Как они выбирали? Ближайшая в другой стороне. «Скорая» едет туда, где я никогда не бывал. «Скорая» едет медленнее, чем положено «скорой помощи». И это означает одно из двух: или их не очень парит его состояние, или он уже умер.

Я подползаю к светофору и оказываюсь рядом с группой черных парней. Может, они меня пристрелят. Я в сфере тотального допущения. Меня ничто не удивит. Землетрясения, саранча, ядовитый дождь не произведут на меня никакого впечатления. Явление бога, единороги, бэтмены с факелами и скипетрами — все может случиться. Если окажется, что это плохие парни, у них есть пушки, и они хотят застрелить кого-нибудь, чтобы пройти обряд посвящения или зачем угодно — мало ли почему плохие парни стреляют в таких, как я, — треснет стекло, пуля пролетит насквозь, и я ни капли не удивлюсь. С пулей в голове я впилюсь на машине в дерево, и буду ждать, чтобы меня, полумертвого, извлекли из-под обломков, но я не впаду в панику и не стану вопить. У меня в голове будет единственная мысль: черт, а я ведь так и знал!