Пожиратели звезд

Потом он заметил, что внутри «кадиллака» видны какие-то фигуры, рядом стоят два военных джипа, на земле сидят солдаты, какой-то офицер, запрокинув голову, пьет из бутылки – в нем он узнал капитана Гарсиа. Его приказ не был выполнен – для него это было гораздо большим потрясением, чем все выпавшее на его долю в течение последних часов. В ярости он пришпорил лошадь – та чуть не устремилась в пропасть, но тут же заржала и попятилась, ибо оказалась куда более осмотрительной, нежели сидевший на ней человек.

Альмайо, проклиная все на свете, спешился, обогнул скалы и внезапно возник на фоне неба прямо над дорогой. Когда лошадь заржала, все сидевшие внизу подняли головы. Теперь они увидели его.

Никто не шелохнулся. Капитан Гарсиа, скосив глаз на Альмайо, продолжал пить. Выпил бутылку до дна, ибо знал, что для него путешествие закончилось. Отбросил бутылку, вытер рот и, поскольку lider maximo медленно спускался вниз, направляясь к нему, вытянулся по стойке «смирно», приложив руку к козырьку фуражки, В ожидании приказа. Ему еще предстояло командовать расстрелом. Собственным. Он был уверен, что в этой последней почести ему не будет отказано.

Чуть позже, чуть раньше. В любом случае им обоим крышка. Хозяин и слуга; тот, кто отдал приказ, и тот, кто его не выполнил. Теперь вопрос носит чисто церемониальный характер.

Пару часов назад Гарсиа, слушая радио, узнал, что гарнизон в Гомбасе восстал и собирается перейти на сторону врагов Альмайо. Им обоим скоро конец. Гарсиа стоял по стойке «смирно», стараясь не шататься.

Американка наконец подняла глаза от своей писанины и заметила Альмайо. Лицо несчастной осветилось вдруг таким счастьем, что д-р Хорват едва сдержался – с языка у него чуть не сорвалось какое-нибудь весьма едкое замечание, что смахивало бы на сцену ревности. Ибо только слепой не заметил бы, как лучится в ее глазах нежность и жалость, что для проповедника выглядело чуть ли не как личное оскорбление. Все это так похоже на настоящую любовь, что теперь оставалось лишь гадать, можно ли будет и дальше считать это чувство достойным, если вызвать его способен такой вот человек.

– Взгляните на нее, – запищала кукла чревовещателя, голос которой, казалось, утратил вдруг обычный цинизм и впервые зазвучал почти по-человечески. – Я вот-вот разволнуюсь.

Девушка увидела, что Альмайо ранен, и глаза ее наполнились ужасом. Это было последнее, что заметил д-р Хорват, ибо именно в этот момент произошло наконец то, чего он ожидал с самого начала этой бешеной гонки по горам, и несчастным пассажирам «кадиллака» стало уже не до красивых любовных историй – внезапно они осознали, что жить им осталось считанные минуты.

Альмайо даже не взглянул на американку, он что-то говорил Гарсиа. Капитан, в свою очередь, что-то пролаял солдатам, те бросились к «кадиллаку» и принялись грубо выталкивать пленников наружу, выстраивая их в шеренгу вдоль каменной стены за дорогой. Гарсиа приказал взводу построиться, солдаты взялись за оружие, а капитан Гарсиа, не оправившись еще от изумления – с чего вдруг его пощадили, – прокричал первую команду. Солдаты приложили оружие к щеке, Гарсиа поднял руку, набрал полную грудь воздуха и широко разинул рот, чтобы приказ «Пли!» прозвучал с надлежащей торжественностью и силой.

Но Альмайо остановил его. Ткнул пальцем в сторону шеренги пленников. Глухим голосом произнес:

– Встань туда.

Гарсиа тотчас повиновался. Скорбно глянув на Альмайо, он встал в конце цепочки, рядом с маленьким господином Манулеско – тот плакал навзрыд. Гарсиа сдвинул фуражку на затылок, отвернул воротник гимнастерки. Его индейское разбойничье лицо начинало теперь производить совсем иное впечатление – на нем появилось нечто вроде испанской гордости.

Он облагораживался буквально на глазах. Согласно этикету hidalgo офицеры имеют право командовать собственным расстрелом, и Гарсиа был признателен Альмайо за то, что тот не пренебрег этим обычаем. Внезапно он почувствовал себя так, словно его повысили в чине.

Красота разыгравшейся драмы воодушевляла его, наполняя чувством собственного благородства и важности своей персоны, – испанцам все-таки удалось поднять эту собачью страну, людей его расы на уровень, достойный их самих, ее хозяев, вдолбить им в головы чувство чести. Гарсиа теперь ничего уже не нужно было – лишь бы оказаться на должном уровне, суметь держаться как истинный испанец и, хотя в его жилах не было и капли испанской крови, намеревался с честью принять смерть во славу колонизаторов.

Но пришлось ждать, ибо Альмайо теперь не спеша обходил шеренгу, вглядываясь в лица пленников.

Д-р Хорват глядел в глаза смерти с достоинством и презрением – жена непременно расплакалась бы от гордости и восторга – если, конечно, он смог бы показать ей свою фотографию, сделанную в этот миг. Он благодарил Господа за то, что тот положил конец выпавшим на его долю испытаниям.

У него мелькнула мысль о том, что во всей истории человечества трудно отыскать события более противоречащие духу американизма, нежели его расстрел, – но тут же вспомнил о распятии Христа и понял, как близок был к богохульству в своих последних мыслях. В Иудее американизм потерпел свое первое и самое крупное поражение.

– Зачем вам это? – спросил Чарли Кун.

– Успокойтесь, – ответил Альмайо. – В этом нет ничего личного, amigo. Мне нужна кучка хороших американских трупов, только и всего. Тогда Рафаэлю Гомесу уже не вывернуться.

Никто еще в этой стране не смел расстреливать американских граждан. А он смеет. Это его солдаты сейчас будут стрелять. Понятно? – Он засмеялся. – Может, мне и придется поплатиться за это головой, но и Рафаэлю Гомесу головы не скосить. Как только найдут ваши трупы, тут мигом появится морская пехота США.

Он стоял, разглядывая юного кубинца:

– Это кто такой?

– Кубинский сверхмужчина, которого я обещал вам, – с отчаянием в голосе ответил Чарли Кун, отирая пот со лба. – Вам следовало бы посмотреть на это, Хосе. Мы все по сравнению с ним – почти ничтожества… Я своими глазами видел, как он отстрелялся семнадцать раз подряд практически без передышки. Совершенно гениально. Не делайте этого, Хосе. Никто не поверит, что такое натворил Гомес. Ведь он учился в Америке.

– Вы знаете Штаты, Чарли, – сказал Альмайо. – Думаете, они поверят в то, что я исключительно из политических соображений приказал поставить к стенке родную мать и невесту?

Поверить в такую подлость американцы не способны, Чарли. Не могут они поверить в то, что подобные вещи возможны.

– Вы совсем не поэтому все затеяли, Хосе, – дрожащим голосом произнес Чарли Кун. – Человеческое жертвоприношение – вот что вам нужно.

Теперь уже надеяться было не на что. И он мог говорить правду.

– Вы – индейский пес, подлый и суеверный, и в данный момент вы вершите человеческое жертвоприношение.

Альмайо тем временем разглядывал д-ра Хорвата.

– Я выучил одну хорошую фразу по-английски, – сказал он, – очень демократичная фраза.

Politics are a dirty business. Нелегко прийти к власти, нелегко ее заслужить… Надо так надо.

Мне нравится, проповедник, то, что вы рассказываете о Нем – о Том, в чьих руках власть, Кто наделен талантом…

Альмайо с удивлением почувствовал, что с трудом держится на ногах.

Он повернулся к матери. Она его даже не узнала. Стояла и жевала, как старая корова, с довольной сияющей физиономией, время от времени покатываясь со смеху. Ему доводилось видеть крестьян, вот так же – покатываясь со смеху – умиравших от голода с раздувшимися от «звезд» животами. Он знал, что роскошная американская сумка в ее руках до отказа набита листьями масталы. Мать даже не подозревала о его присутствии – витала среди звезд, заглядывая в лица древних богов. Он никогда не слышал, чтобы кто-нибудь – даже из самых известных политических деятелей, из сильных мира сего – посмел приказать поставить к стенке родную мать. Такого не делали даже Освободители. Для американцев это станет доказательством его невиновности. Одним выстрелом он убьет двух зайцев. Нет на свете большей жертвы, и сам El Seсor будет удивлен, почувствует, что это – от самого сердца, величайший знак любви и преданности. Так он докажет, что действительно заслуживает и protecciґon, и власти, заслуживает и дальше оставаться lider maximo. Чтобы доказать, что он достоин этого, он сделает все как нужно. Лучшего, чем расстрел родной матери, и не придумаешь, даже будучи политическим деятелем. Сам Гитлер так далеко не заходил. Конечно, поэтому он и не смог завоевать весь мир.