Таинственная страсть (роман о шестидесятниках). Авторская версия

«А лично вы, товарищ Нэлла?»

«Я тоже».

Шкварченко понимающе кивнул. Дамы начали галдеть. И я! И я! Мы все тут жены товарища Яна Тушинского! Шкварченко еще раз уважительно кивнул. Хороший поэт.

«А вы, товарищ шофер, читали что-нибудь товарища Тушинского?»

«Я читал интересное художественное произведение товарища Тушинского с заголовком „Мама и нейтронная бомба“».

«И как вы относитесь к этому произведению?»

«Очень серьезно. Я просто представляю себе Буэнос-Айрес после взрыва нейтронной бомбы. Просто вижу известный мне автомагазин. Ни одной живой души и множество запчастей».

«Браво! Браво! Это просто гениально! Ралиска, приголубь нашего водителя!»

Мечта мирового синема, которая делила переднее сиденье с реальной киношницей Человековой, но сидела ближе к водителю, обняла того вокруг шеи и пощекотала языком правое ухо. «Кадиллак» едва не ухнулся с крутого поворота в кювет. Шкварченко подумал, что ради таких блаженств можно пожертвовать и техническими успехами.

Между тем открылась уже панорама Коктебельской долины с ее западным контуром, состоящим из синих гор Карадага. Святой и Сюрюкая и показавшимся в этот момент всем этим Анкам, Танькам, Миркам, Катькам, Ралискам и гениальному поэту Нэлке взлетающим символом внесоциальной свободы.

Как раз в этот момент мужчины на рынке завершили погрузку бараньих тушек, сыров и хлебов в багажники двух «Москвичей». Оставшаяся без литфондовских дам толпа торговцев отступила в глубину, словно некий зловещий хор.

«Что это они тут перед нами разыгрывают?» — вслух подумал Ваксон.

«Да просто шмали насосались», — ухмыльнулся трюкач Алик.

«Шмаль с маджари — это бронебойная смесь», — добавил трюкач Марик.

Атаманов вытирал платком свою бритую голову, которая делала его каким-то непременным участником этой восточной сцены. «Пора смываться, господа, а то как бы по-лермонтовски у нас тут не получилось. Помните в „Белле“^[62] — „нажруться бузы и…“»^[63]

«А где же наши лабухи? — забеспокоился Гладиолус Подгурский. — Вот что характерно для джаза — полное отсутствие нюха на опасность». Ослябя, Канителин и Барбасов покидали маленькую галантерейную лавчонку, нагруженные всяким барахлом из нелегальной пластмассы — все трое были собирателями кича: маленьких кремлей, лебедей, пограничников родины, танцовщиц с толстыми ляжками, самолетиков и крокодильчиков.

Ваксон, однако, смотрел не на них, а на автотрюкачей, которые оба представляли типажи расторопной московской хевры в джинсах, кроссовках и теннисках.

«А вы, ребята, вроде бы только что приехали, однако разбираетесь в деталях», — сказал он им.

«Слушай, Вакс, — сказали трюкачи (оказывается, и кличку уже знают), — мы здесь сто раз бывали. Для нас слетать в Кок все равно что два пальца обдудонить. А в этот раз нас Коч сюда послал вроде бы как в командировку».

«Какой еще Коч?»

«Ну, Семеныч. В общем, Семен Михалыч. Короче Кочевой. Оплатил нам две горящих путевки в Литфонд. В общем, как бы к мадам приставил, чтобы заботились. Волнуется лауреат».

У Ваксона сузились глаза. «Шпионить, значит, за Ралиссой приехали?»

У Алика и Марика тоже сузились глаза. Этот малый, похоже, нарывается. Кто такой? Может, и сам этот Вакс лауреат какой-нибудь? Не-ет, молодоват для лауреатства. Ладно, грубить пока не будем. Хохотнули.

«Да вроде того: за такой бабой, как наша Ралиска, нужен глаз да глаз. Но вообще-то это задание второстепенное. В первую очередь идет удовлетворение всех ее потребностей. Подлизывается большевик».

«Это каких же потребностей?»

Алик и Марик переглянулись и опять хохотнули.

«Всех без исключений».

Пролетающий на миг залепил Ваксону глаза. Сестры, ярость и ревность, восхитительны ваши приметы. Очи разлепились. Перед ним, потряхивая брелоками с ключами машин, стояли два молодых паразита, способных на все, в том числе и на удовлетворение всех потребностей.

«Ну, давайте, ребята, разбираться по машинам», — сказал Марик.

Ваксон, Подгурский и Ослябя поехали с Аликом: Атаманов, Канителин и Барбасов — с Мариком. Во второй машине всю дорогу разговаривали о джазе. Оказалось, что Атаманов-то не только писаниной занимался. Я, старички, окончил Гнесинку по классу народных инструментов, а во внеурочное время, фля, наблатыкался там на контрабасе. Он стал щипать воображаемые струны и бубукать своими отменными губищами: Эллингтон! Зарабатывал на жизнь, фля-фля-фля, вкапппище гррреха, в «Коктейль-холле».

Хотите, квартет, етитвою, замммастырим? Авангардисты снисходительно улыбались. Марик тут, обернувшись от руля, сказал, что у него есть надежный канал по доставке джазовых пластинок «Дойче Граммофон».

В первой машине тоже присутствовал джаз: Ал Ослябя напевал сложную тему Майлса Девиса^[64]. Остальные долго молчали. Потом Алик спросил сидящего рядом Ваксона:

«Между прочим, ты не слышал, не завела она тут какой-нибудь романешти?»

«Кто? Что? Кого?» — притворно удивился Ваксон.

«Ну, с Робкой-то Эром трахается или не очень? Вот нам разведка донесла, что в нее литовец влюбился; это правда?»

«Стукачам даже на вопросы о погоде не отвечаю», — так неожиданно для себя Ваксон залепил приезжему по макушке. Ваксона коробило: что-то похожее было у него в одном из ранних романов. Вот такой паренек вроде автора сталкивается с тремя московскими паразитами, что кадрят его бывшую жену. Ну, впрочем, тут у нас принципиально другая ситуация. Марвич в той истории был полностью одинок; все время ноктюрн, блюз одиночества; а здесь я окружен друзьями; сонмище ближайших!

Алик что-то нажал под рулем. Правая передняя дверь, то есть та, что со стороны Ваксона, отворилась на полной скорости.

«Выходи!» — произнес он без враждебности, но с явным холодком.

Ваксон попытался прикрыть дверь, но она не поддавалась. В кабине вертелся вихрь чудесного крымского воздуха. Скорость сто километров в час.

«Ты, видно, забыл, что нас тут трое!» — проорал он трюкачу. Тот проорал в ответ: «А ты, видно, забыл, что машина не твоя, а моя!» Он прав, подумал Ваксон. Вот это самый главный аргумент. Нелепо как-то сесть в машину и сразу затеять ссору с хозяином.

«Я пошутил», — сказал он и хлопнул Алика по коленке. Тот опять нажал что-то под рулем, и дверца закрылась. «Не бзди», — сказал он Ваксону.

«А ты не ссы, — ответил тот. — Спор можно продолжить на твердой земле, сэр. Жду ваших секундантов». Алик заржал: это ему понравилось.

Как всегда неожиданно, открылась долина, вроде бы прикрытая горным хребтом от мирового океана: остров Крым.

Повидаться с Эрами заехали отдыхающие в санатории Совмина Королевы. Ирина осталась с эровскими женщинами, которые увлеченно занимались подготовкой к вечернему пиру. «Ну вот, — ворчала она, — приедешь в гости, а тебя сразу — в кухарки!»

«В кухарки, управляющие государством», — тут же поправила Полинка.

Роберт и Анатолий пошли на пляж: как видно, не зря Ян последнего вспомнил в связи с «королевами пляжа». После купаний уединились под личным британским зонтом дипломата, на котором было написано do not disturb. Роберт поделился с высокопоставленным другом своими мыслями о вступлении в партию. У меня такое ощущение, старик, что не вступая в партию, я как бы подставляю шею под ярмо. Что ты думаешь по этому поводу?

Королев минуту-две помолчал, пуская плоские камешки по воде, потом, оглядевшись, стал развивать свой взгляд на проблему. «Вообще-то в нынешних условиях сохранять беспартийность — это значит сохранять инертность. Даже возмущенная вызывающая беспартийность не дает никакой площадки для действия. Мне кажется, что партийность даст такому поэту, как ты, больше возможности для самовыражения. Конечно, с самого начала ты должен будешь определить свою собственную нишу и сомкнуться внутри партии с теми, кто мыслит, а не с теми, кто расползаются задами по креслам. При всем монолитном параличе внутри партии существуют разные течения, и ты должен будешь сразу в этом разобраться, иначе станешь просто членом компрадорской номенклатуры. Динамика таких коллизий как раз была видна в Чехословакии задолго до начала „весны“…»