Однажды в Бишкеке

Ни один человек в классе не шелохнулся, потому что ни одному из класса не хотелось предавать свою принцессу.

А Гулистан была настоящей и неоспоримой принцессой во всей этой школе. Ее черные глаза могли метать молнии, а могли приносить радость. Она была одета в платье, про которое нельзя было сказать, куплено оно в дорогом бутике или на рынке. Платье просто сидело на ней как на принцессе, и все тут. А еще Гулистан с детства занималась фехтованием и мечтала стать мастером. Но пока у нее был только второй разряд.

— Вероятно, тебе тоже помешали какие-нибудь совершенно необыкновенные обстоятельства? — спросила Серафима.

— Да, Серафима Георгиевна. Совершенно необыкновенные, — ответила Гулистан, и на ее последних словах начал звенеть звонок.

— Звонок звенит для учителя, — сообщила Серафима классу. — Итак, история Гулистан.

— Вчера вечером я возвращалась с тренировки. Разумеется, я собиралась посвятить остаток дня письму Татьяны Онегину. Но когда я подходила к дому, передо мной внезапно открылся портал, и из него вышла ведьма очень сильного разряда. Пятого, я думаю. Или даже шестого. Не знаю зачем и почему, но она выхватила меч и бросилась на меня. К счастью, при мне была моя сабля. Мы бились до темноты. Ведьма не смогла меня одолеть. Но прежде чем она исчезла в своем портале, я успела оставить на ней отметину.

И Гулистан сверкнула взглядом по порванному чулку Серафимы.

— Урок окончен, — сказала Серафима Георгиевна. — На следующем уроке никто не покинет класс, пока не ответит письмо Татьяны Онегину. Это я вам гарантирую. Все свободны. Инкундинова, задержись.

Когда за последним учеником закрылась дверь, Серафима с торжественной медлительностью спустилась с кафедры. Она подошла к Гулистан и, приблизив к ее лицу свое так отвратительно близко, как только могут позволить себе наставники, произнесла:

— Маленькая дрянь! Если еще раз посмеешь усомниться в моем превосходстве фехтовальщицы, изничтожу!

Гулистан побледнела, но не отвела глаз.

— Теперь ступай, — сказала Серафима и отвернулась.

Гулистан молча собралась и пошла к выходу. Ей ужасно хотелось расплакаться, но разве может принцесса плакать на виду у ведьмы? Гулистан закрыла за собой дверь и, оказавшись в рекреации, побежала к окну. Она прижалась головой к холодному стеклу и зашлась в рыданиях.

Выплакав злость и обиду, Гулистан достала косметичку. В двойном стекле она могла видеть свое отражение — слабое, потому что на улице стоял уже день. Но даже это слабое отражение было прекрасным. Гулистан усмехнулась. Чутьем той, которая верит, что когда-нибудь станет королевой, она понимала, что сколь бы изощренной и опытной ни была старая ведьма, ей никогда не удастся извести настоящую принцессу.

Русский характер

Я жил в Иерусалиме. Вечером 4 ноября 1995 года мы с женой смотрели кино по телевизору. Я хорошо запомнил название: «Убийство из прошлого». Антон Носик, двое суток просидевший перед компьютером за «Принцем», пока не дошел до последнего уровня и не поцеловал принцессу, отсыпался у меня в кабинете. Когда фильм закончился, я переключил на Первый и попал на экстренный выпуск новостей. Только что на площади Малькей Исраэль в Тель-Авиве, после праздничного митинга в защиту мира, неизвестный стрелял в премьер-министра Ицхака Рабина. Он ранен, и, по всей видимости, тяжело. Я бросился будить Носика:

— Нос, проснись, в Рабина стреляли! Он ранен!

— Ху…я, выживет, — пробормотал Носик сквозь сон и повернулся на другой бок.

Через час стало известно, что не выжил. Я окончательно разбудил друга, и мы поехали к резиденции премьера, вокруг которой, движимые гражданским долгом, уже собирались люди. Мною и Носиком, признаться, двигал только журналистский долг — мы оба работали в газете «Вести».

На следующий день, за утренним кофе, я сказал: «Представляю себе, какое веселье и стебалово стоит сейчас у нас в редакции!» Так оно и было — я расспросил коллег.

В нашей газете, кроме перекатанных из ивритской прессы новостей и аналитики вокруг убийства, появлялись и собственные материалы. В них не было ни новостей, ни аналитики. Своим гражданским долгом авторы считали заклеймить атмосферу всеобщей настороженности, возникшей после убийства. Будучи интеллигентами, они цитировали Мандельштама: «Мы живем, под собою не чуя страны».

Заметим, что после покушения на де Голля в 1961 году во Франции было объявлено чрезвычайное положение. В Израиле после убийства Рабина — нет.

Наш друг, поэт-песенник, написал талантливые стихи: «Убили дедушку Рабина! / Прострелили пламенную грудь! / И жена его, старая жабина, / тоже загнется когда-нибудь!»

День смерти Рабина стал ежегодно отмечаться во всех общественных учреждениях как день памяти. Русские назвали его «фестиваль Рабина». Они негодовали из-за того, что их детей в садах и школах заставляют принимать участие в поминальных митингах. Русские пили водку и проклинали власть.

Кажется, достаточно для введения в тему.

А тема называется «Русские в Израиле». Я взялся за нее, чтобы подвести некоторые итоги многолетних наблюдений. Разумеется, эти наблюдения ни в коей мере не относятся ко всем русским. Тем не менее они верны в отношении очень многих русских, — настолько, что можно говорить о типическом. Нигде национальный характер не демонстрирует себя так ярко, как в иммиграции, даже если ее велено называть репатриацией. Но фокус заключается в том, что, хотя большинство репатриантов и были у себя на родине евреями, в Израиле они прежде всего — русские. И проявляют, соответственно, русскую ментальность. Начну с посконного.

Русские научили израильтян пить и праздновать Новый год. В 1989 году израильтяне не пили — свидетельствую! Я знал только одного пьющего израильтянина. Его звал Яков, мы были соседями по съемной квартире. Яков работал в пиццерии, ходил вольным слушателем на лекции по философии в Еврейском университете, а по ночам пил в пабах ром. Другие израильтяне если что и пили, то пиво. В армии русские по пятницам имели возможность вполне прилично надраться, потому что израильтяне шабатнее красное сладенькое только пригубляли, и этого эрзац-портвейна нам доставалось немерено. Ах, какие это были прекрасные, наивные времена! Спальный иерусалимский район Гило. Какой-то выходной. Девять утра. Мы с приятелем заходим в абсолютно пустой супермаркет и берем бутылку вина. Пробиваем на кассе, выходим и выпиваем тут же на ступеньках. Осознаем, что следует повторить. Когда мы во второй раз подходим к кассе, добрая женщина сочувственно спрашивает: «Разбили?» А нынче все кассирши русские или эфиопки, и ни тех ни других не удивить даже полной тележкой водки.

Новый год в Израиле называется Сильвестр. Двадцать лет назад в новогоднюю ночь можно было спокойно попасть практически в любой ресторан. Сегодня места нужно заказывать недели за две. Но даже в те невинные времена израильская полиция быстро просекла, что в ночь на первое января дороги страны наполняются абсолютно пьяными русскими водителями. Проверка на алкоголь в Израиле сначала стала новогодней традицией. Через несколько лет ее пришлось сделать рутинной на все дни года.

Но это все — забавные очевидности. Гораздо серьезнее русский характер проявляет себя в совково-имперском видении реальности. Когда мы начинали делать газету — самую толстую на тот момент русскую газету в мире, — работодатели приставили к нам двух кураторов, старых журналистских волков. С большим терпением они вдалбливали в головы русским журналистам, что в новостных материалах авторы не должны высказывать собственное мнение или давать субъективные оценки. Но поскольку все практически журналисты были на самом деле русскими писателями, они клали на кураторов с прибором, и этим бедолагам приходилось вновь и вновь утыкаться в такое, например, начало новостной статьи: «Враг еврейского народа, мерзкий ублюдок Ясир Арафат, руки которого по локоть обагрены кровью наших соотечественников…»