Новый Мир ( № 3 2010)

— А я ведь здесь совершенно ничего не понимаю! Вообще не понимаю, о чем тут речь! Как будто это не на иврите написано! Все слова по отдельности вроде понимаю, а вместе — нет! Ну кто это такая, которая на него набрасывается? И почему он не защищается, а, наоборот, радуется, что он перед ней беззащитен? Красиво, но непонятно. Ерунда какая-то.

В религиозном колледже обязательно кто-нибудь скажет:

— А-а, это Страна Израиля!

И наоборот: студенты второго курса МГУ (Институт стран Азии и Африки, кафедра иудаики и еврейской цивилизации) долго-долго ползают по этому тексту со словарем, а потом бодро рапортуют:

— Лирическое “Ты” в этих стихах — это мифологическая женская сущность. Типа это музыка, природа, вдохновение, поэзия, вообще жизненная энергия.

А один мальчик, у которого иврит был очень даже средний, по правде говоря, хуже, чем у всех, старательно перевел все стихотворение слово за словом и проницательно заметил:

— Да ведь это гностическая София! Прекрасная дама! Это Блок! “Ты, держащая море и сушу / Неподвижно тонкой рукой”. И может быть, Соловьев. Вообще русский символизм. А что, израильтяне так хорошо знают Блока?

— Ну, некоторые, наверное, знают. Профессор Бар-Йосеф, например. А в общем — нет, не знают. Понятия не имеют.

— Да? А как же тогда они могут понимать эти стихи? Без русского контекста?

— А они и не понимают.

— Так что же, мы со словарем понимаем ивритскую классику лучше, чем израильтяне, у которых иврит — родной язык?

— А что тебя так удивляет? Твой родной язык — русский, а ты уверен, что понимаешь Гоголя? Прямо вот так все понимаешь? Знаешь, был такой израильский писатель и переводчик Ицхак Шенгар, он перевел на иврит “Мертвые души” и в этом переводе подчеркнул библейские коннотации в лирических отступлениях. Возвел гоголевскую поэму к ее первоисточнику — к пророкам, к Ирмиягу, Иехезкелю, Иешаягу (Иеремии, Иезекиилю, Исайе). Получилось потрясающе. Этот ивритский перевод открыл для меня совсем другого Гоголя… хотя это был точный перевод, очень точный. И знаешь, израильские студенты, которые в школе учили книги пророков (хотя бы в отрывках), очень хорошо слышат в этом переводе именно этот пророческий звенящий голос… Как будто в некоторых местах весь модус текста совершенно меняется и из него вдруг поднимается указующий перст, устремленный “на него же, на него, на текущее поколение”. То есть прямо на тебя. Очень может быть, что в этом смысле израильтяне понимают Гоголя лучше, чем ты или я.

Вообще я тебе должна сказать, что когда люди не понимают тексты или друг друга — это в моих глазах как раз очень банально и тривиально. А вот когда кто-то что-то понимает , несмотря на все “стены и двери”, — это чудо! Одна из самых чудесных вещей на свете! Ради нее я работаю, ради нее вы учитесь, и глядишь, вдруг раз — и что-то поймете! И я заодно с вами!

От элитарного к массовому и обратно

— Ты знаешь, сколько мы платим за свое обучение? Зачем же ты нам, Елена, подсовываешь такую лажу? Это же Фенимор Купер! Это же Майн Рид! Карл Май! Это же какое-то низкопробное развлекательное чтиво!

Так выговаривали мне студенты Университета Бен-Гурион, когда в рамках курса “Поэтика пространства” я предложила им прочитать “Капитанскую дочку” в старом переводе Вольфовского (пятидесятые годы, нового пока нет).

Невежды бескультурные! Это про прозу Пушкина такое сказать! Да это же самый лучший текст на русском языке! Пришвин пишет где-то: “Вот говорят: родина, родина… Я столько раз слышал это слово и только теперь понял, что оно значит. Моя родина — это „Капитанская дочка””…

Н-да-а… просмотрела я снова перевод Вольфовского — вполне добросовестный перевод. Но что может сделать переводчик с эпиграфами? Ничего, ну ровно ничего подобного русскому восемнадцатому веку и русским народным песням — ничего этого нет на иврите. Не к чему отослать читателя, нет аналогичного интертекста. Разве что… может быть… Книги царств? Нет, не подойдет: для современного читателя библейские царства — история очень давняя. Миф. А для Пушкина ужасы пугачевского бунта — вчерашний день. Ну в крайнем случае — позавчерашний. Нет, это была бы безвкусная стилизация,

и правильно сделал Вольфовский, что не пошел по этому пути.

Но что же можно сделать? Наверное, ничего. Вся эпическая аура “Капитанской дочки” улетучилась. Воздух пропал. И так и будет.

И что осталось? Правильно, остался приключенческий роман с благородным вожаком бандитов (вариант — краснокожих), который любезно возвращает герою его возлюбленную в нетронутом состоянии. И другие стандартные черты жанра, о котором московский литературовед Натан Тамарченко написал замечательную работу, существенно дополнив теорию Бахтина.

И ведь это там всегда было! Но когда я преподавала Пушкина в России русским студентам, как-то я этого не замечала…

А вот обратная история. Предложили мне как-то прочитать курс ивритской литературы для русскоязычной молодежи, приехавшей в Иерусалим по какой-то сохнутовской программе. Один мальчик, прочитав новеллу “Хозяйка и коробейник” Агнона (в моем переводе), уверенно сказал: “Ну, это совсем простой рассказ. Это про Бабу-ягу. Избушка на курьих ножках”.

Ничего себе! Простой рассказ! Тут люди сидят и пишут монографию за монографией о символах и архетипах у Агнона, о психоаналитической подоплеке отношений хозяйки и коробейника и по Юнгу и по Фрейду, о еврейском Эдипе, об опыте Катастрофы и о многом, многом другом… Я лично сама об этом писала. А он такое говорит!

И ведь в точку попал! Баба-яга — это ведь действительно один из женских символов коллективного бессознательного, а также и лес, и избушка, и многие другие детали в этой новелле. Но Баба-яга — это русский персонаж. В еврейском фольклоре такого нет (есть похожее — демоница Лилит и птичьи ноги у беса Ашмодая).

А я-то думала, что традиция переводов с иврита на русский еще не создана, а что, дескать, придет наконец гениальный переводчик, придумает какую-нибудь фишку — и читатель все почувствует, даже если не поймет!

Но читатель и так понимает — хотя и не все… но всего ведь никто не понимает…

Батарейки

Молоденькая бедуинка, совсем девочка, с небольшими яркими внимательными глазами, в самом начале семестра ходила с огромнейшим животом, а через неделю появилась уже без живота. Я ей тихонько сказала:

— Ты знаешь, у тебя ведь есть право на отпуск после родов. Если ты по жаре будешь ездить в такую даль, у тебя может пропасть молоко. Посиди дома.

— Нет, — твердо ответила она. — Это очень важный материал, я не могу пропускать занятия. Мне нужны хорошие оценки.

И вот она приходит ко мне на консультацию, усаживается поудобнее, раскладывает свои бумажки и спрашивает:

— Во-первых, скажи пожалуйста, доктор Елена (в иврите нет разграничения между “ты” и “вы”. — Е. Р. ), как ты готовишь ужин своему мужу?

— В смысле?

— В смысле готовишь ужин.

— Тебе рецепты, что ли, продиктовать? Чолнт? Фаршированная рыба? Кугель?

— Да нет, рецептов мне не надо. Я про другое. Я вижу, что ты много работаешь. Как ты справляешься с домашними делами? Когда ты готовишь еду и как? Как ты организуешь свое время? Я решила спросить тебя, потому что в нашей семье никто из женщин не работает вне дома и мне не с кого брать пример.

Я первая из всей семьи учусь в университете, на меня все смотрят… знаешь, родственницы мужа, свекровь, золовки, мы ведь в семье живем… Я не хочу, чтобы обо мне говорили: вот, получает высшее образование, а муж у нее голодный.