Вне закона

Не отвечая на его слова, она твердо произнесла:

— Мы завтра поедем на могилу отца.

— Там нет могилы.

— Там есть земля… Я знала вашу маму. Она умерла при мне. Мы ходили вместе на Кузнецкий и к тюрьме. Два раза у нас приняли посылки.

— Мне не принесли ничего.

— Теперь я все понимаю. Где вы живете?

— Далеко, на Урале.

— Останьтесь сегодня у нас…

Так он вернулся в Москву. Непонятно, почему большую квартиру в Староконюшенном не забрали у дочери Эвера; может быть, вмешался брат, а может, еще по каким причинам, ведь родственников репрессированных (если они не были сами арестованы) из хороших квартир, как правило, выгоняли и там чаще всего поселялись прибывшие из других городов на работу в Москву люди госбезопасности.

Он прожил в Староконюшенном месяц, ощущая Надю как родного человека; брат Эвера уехал.

Она сама сказала:

— Я хочу, чтобы ты был моим мужем.

Они прожили более тридцати лет, вырастили сына, сейчас у них растут внуки, и вся эта семья по воле рока носит фамилию Кенжетаевых, странную восточную фамилию, к которой никто из них не имеет прямого отношения.

16

Теперь уж и мы будем называть Арона Каминского Антоном Михайловичем Кенжетаевым, ведь проносил он это имя около сорока лет; правда, было время, когда мог вернуть себе прежнюю фамилию, но к той поре вышло несколько серьезных работ, подписанных Кенжетаевым, да и сын и жена носили эту фамилию, менять — мороки не оберешься, вот и оставил ту, под которой волею судьбы он спасся в конце сороковых и начале пятидесятых годов.

Антон Михайлович прибыл в Москву дней через пять после похорон Палия, сам сходил на Новодевичье, возложил на свежую могилу цветы. Ему не хотелось, чтобы кто-либо видел его, и он стоял подле могилы в тонком клетчатом из серой ткани пальто с поднятым воротником, обнажив белую голову, волосы его уже не вились, были уложены ровными волнами. Он долго стоял, глядя печальными карими глазами на земляной холмик, поклонился ему и пошел с кладбища.

Он жил в Староконюшенном переулке, неподалеку от Кропоткинской, в хорошо сохранившемся доме, в большой квартире; окна его кабинета выходили в тихий двор. Он любил свое жилье, любил здесь работать, отдыхать, думать. Надя еще утром подала ему большой конверт из института, предупредив, что ей строго-настрого наказано вручить этот конверт Антону Михайловичу, как только он объявится. Он сразу же и прочел вложенную туда бумагу; это было письмо за подписью нескольких заведующих лабораториями, главного инженера завода и директоров двух филиалов с настоятельной просьбой Кенжетаеву, чтобы он подал на конкурс по замещению вакантного места генерального директора объединения, потому что авторы этого письма видят в этой должности только его, как создателя наиболее прогрессивного и перспективного направления в их науке, да к тому же человека широкого, терпимого к другим, противоположным взглядам. Конкурс еще не объявили, но вот-вот министерство о нем сообщит, и, естественно, выборы проведут строго, по всем правилам тех процедурных порядков, которые приняты ныне.

До посещения кладбища Антон Михайлович не раздумывал об этом письме; зная институтские нравы, он вполне закономерно полагал, что такие письма посланы и другим людям, которых иные заведующие лабораториями и сотрудники предпочитали видеть в директорах. Что же касается Кенжетаева, то его вполне устраивала нынешняя должность начальника отдела, административными заботами он не привык себя обременять, занимался ими лишь при крайней нужде и скорее всего выбросил бы это письмо в мусорную корзину, если б не одно обстоятельство. А заключалось оно в том, что месяца три назад, словно предчувствуя близкую кончину, Иван Никифорович Палий пригласил Антона Михайловича к себе домой, на улицу Горького, выбрав для интимной беседы двенадцать часов дня.

Встречались Палий и Кенжетаев наедине крайне редко. Да, пожалуй, такую встречу можно было бы назвать чрезвычайной, — общение их происходило на ученых советах, заседаниях, директорских совещаниях или же на симпозиумах за рубежом.

На квартиру к Палию пришел Антон Михайлович впервые, открыла ему младшая дочь Ивана Никифоровича Вероника; Кенжетаев видел ее и раньше, да и кое-что о ней знал. Было ей лет сорок. Невысокая, черноволосая, с быстрыми темными глазами и опущенными книзу уголками губ, немного полновата; при некрасивости она производила впечатление приятное, — не в отца внешне пошла, а, видимо, в покойную мать. О ней говорили в объединении: мол, ведет настоящее делопроизводство отца, его любимица; наверное, так оно и было. Встретила она, однако, Кенжетаева не очень приветливо; правда, изобразила улыбку, а глаза оставались строгими, сказала:

— Проходите в столовую. Папа ждет. Если захотите кофе, он на столе, в герметическом кофейнике, там и печенье, и фрукты, есть и вино. А мне, к сожалению, надо бежать, — и она тут же покинула квартиру.

Антон Михайлович прошел в комнату; Палий сидел в кресле с очень высокой спинкой и читал английский журнал, одет был как на выход — в костюме, при белой рубахе, повязанной галстуком; высокий плотный воротничок туго облегал его прямую шею; однако пиджак он снял, оставался в жилете. Он лишь приподнялся в кресле, приветствуя Кенжетаева, и неторопливым жестом указал на стул, тут же осведомился, не выпьет ли Антон Михайлович кофейку. Антон Михайлович без церемоний прошел к столу, налил в чашку кофе, отхлебнул — он был и в самом деле горячим и вкусным. Так, держа блюдечко и чашку, он сел напротив Палия, спокойно ожидая, что тот ему скажет, ведь не зря же звал.

А Палий долго разглядывал его голубыми, непоблекшими глазами и, неожиданно вздохнув, сказал:

— Вот, Антон Михайлович, целая жизнь прошла с тех пор, как мы повстречались. Я ведь вас, мил душа, мальчишкой заприметил. Уж кто-кто, а Эвер, царство ему небесное, людей отбирать умел. Вот перед приходом вашим я в старых записях поковырялся, Ника их в хорошем порядке содержит, так там заметочка о вас есть, о двух ваших первых работах, и очень лестный отзыв. А мне в ту пору немногим меньше, чем вам нынче, было, однако же уж тогда ходил в действительных членах академии, да и обласкан всячески высочайшим повелением был и, может, по той причине круто к молодым относился. Даже крайне круто. Но теперь вижу, что не зря вас выделял.

Антон Михайлович неторопливо отпивал маленькими глоточками кофе, он понимал, что вовсе не ради давних воспоминаний старик пригласил к себе, да и слушать их Антону Михайловичу не хотелось, однако Палий сидел прямо, потирал узкие длинные пальцы, обсыпанные коричневыми пятнами, и, видимо, не торопился переходить к делу.

— Вы ведь на дочке Эвера женаты?

— Да, Иван Никифорович, вот уж больше тридцати лет.

— Красивая женщина. И хорошо, очень хорошо, что не меняете. А то ведь сейчас, мил душа, семьей не очень-то дорожат. Вот моя Ника, хоть и умница, однако же двоих мужей турнула. И неплохие люди были, вовсе не плохие… Я сам с Еленой, покойницей, дай бог памяти, лет пятьдесят прожил. Конечно, и гусарил, да как мужчине без этого, но семью оберегал… очень оберегал. Сын у вас?

— Уже и внуки.

— Ох, как хорошо… Даже очень хорошо. — И внезапно Палий, нажав на ручки кресла, встал, прошелся по ковру в новых черных ботинках, сказал более резким голосом, чем говорил до этого: — Вот, Антон Михайлович, мил душа, я вижу — вы томитесь, гадаете, зачем вас генеральный с эдакой конспирацией к себе зазвал. А до простого додуматься не можете: я-то одной ногой давно уж не на земле стою, все же девять десятков миновало, а это уж кавказский возраст, да мы не в горах живем, а вот на этой загазованной улице. Сам удивляюсь, что до таких годков дотянул. Зажился. Однако сколько веревочке ни виться… Ну вот мы с вами тут о семье. Однако же истинное мое детище — объединение. Нигде нет такого института, с филиалами да с заводиком с первоклассным оборудованием. А ведь я это все еще в войну начал по винтику, по болтику. К нам до сих пор из разных ведомств людишки с генеральскими, а то и маршальскими погонами на поклон ходят. А все почему, мил душа? Да потому — не было такого года, чтобы я вожжи ослабил. В других науках туману напускали, им верили. Ха! Президент академии до того дошел, что на партийном съезде Брежневу докладывал, что грипп в государстве уничтожил. Это он-то, физик? Ему такой грохот устроили, а сам президент через три дня в жесточайшем гриппе и свалился… Балаболов всегда много было. Чего только за ради личной корысти не предлагали! Вот о переброске рек шумят. Да это ведь мелочишка перед гигантскими якобы научными планами. Вот же как разошлись атомщики, мил душа. Хотели в Москве три мощных реактора поставить, дабы они всю столицу отапливали. Тут, мол, и экономия горючего, да и людей столько в котельных держать не надобно. Не детский ведь проект. Безумных идиотов среди академиков хватает. Сколько на это миллионов ушло? А представляете, Антон Михайлович, если бы всерьез клюнули?.. Да ведь, собственно, и клюнули, но Чернобыль отрезвил… Сколько этого всего у нас! А вот мы шли своим путем, так и идем поныне. Знаю, что меня молодые да не очень обученные консерватором обзывают. А им, вишь, р-р-революция нужна. А какая?.. Россиюшка не одну на себе испытала. Чего добилась? Уж не помню, у какого мудреца вычитал: революция пожирает своих детей. Всех и пожрали, да и не только детей, но и племянников, и троюродных внуков. Было!