Иерусалим

— Беседер. Забились. А как ты выглядишь?

Я объяснил.

— А ты?

Она тоже объяснила.

— Тачка есть? — добавила она.

— Есть, — сказал я, подумав, что за два часа успею попросить у Марголина его старую «Субару».

Мы встретились в начале восьмого; и вопреки моим дурным предчувствиям, «кошечка» оказалась девицей по имени Лена лет двадцати трех, с несколько неправильными чертами лица, но достаточно стройной и почти блондинкой. Я предложил ей на выбор либо остаться в каком-нибудь кафе прямо здесь, на улице Бен-Йегуда с ее шумом и уличными музыкантами, либо пройти чуть дальше до одного из внутренних двориков на Нахалат Шива [155]. Но она отвергла оба варианта и спросила, почему я не хочу пойти с ней на Русское подворье [156]. Я ответил, что места для парковки не было, припарковался я достаточно далеко, и на Русское подворье придется идти пешком. «Да нет, — сказана она, — типа совсем не влом». И мы перешли на другую сторону улицы Короля Георга. Прошли по булыжным мостовым Бен-Йегуды, мимо расходящихся переулков и шумных уличных кафе и вышли на Сионскую площадь к тесной праздной толпе и белому ряду стоящих такси. У самой площади пели и аскали [157] знакомые хипы; приветливо помахали, что-то прокричали; один из них подошел к нам, жонглируя шишками, раскрашенными серебрянкой. Мне показалось, что он под кислотой, и я спросил его об этом. «А вот и нет, — ответил он, — но зато как мы вчера уторчались». Мы спустились чуть ниже и оказались в полутьме улицы Хавацелет, с ее дешевыми гостиницами, в которые иерусалимские проститутки приводят своих клиентов.

Я хотел отвести ее в «Майкс плейс», подумав, что живая музыка, хоть и не самая лучшая, все же лучше динамиков, но она почему-то снова отказалась. Мы сели на низкие диванчики в одном из баров у стола темного дерева и заказали по кружке пива. На ее вопрос, чем я занимаюсь, я придумал какую-то несусветную чушь, а потом спросил, чем занимается она. Оказалось, что она учится на медсестру. Потом мы выяснили, откуда мы из Иерусалима и из России, и обсудили глупость того чата, где мы познакомились, а потом и идиотизм абсолютного большинства чатов и всех тех, кто в них ходит. Я рассказал несколько историй о человеческой глупости, а потом еще несколько историй рассказала она. Мы начали смеяться. От стойки бара лился старый джаз, и тусклый свет скользил по неровному дереву стола. Но неожиданно, без всяких понятных причин, мне стало скучно, а необходимость слушать и отвечать — ощутимой как тяжелый груз, висящий на груди. Мне захотелось остаться одному, среди темного дерева и тусклого желтого света, и медленно погружаться в эту прозрачную, нервную и знакомую музыку. Я испугался, что нам скоро станет не о чем говорить, и спросил, танцует ли она; она сказала «да», и мимо полицейских машин и белых, светящихся в ночном свете стен Троицкого собора, с его нежными линиями и башенками на куполах-полусферах, мы отправились в «Гласность».

Несмотря на русское название паба, сюда приходили танцевать в основном шумные восточные девицы в узких мини, сопровождаемые запахом дешевых духов, и их приятели со щетиной на лицах и ножами в карманах. За стойкой мы выпили еще по кружке пива и присоединились к танцующим, локоть к локтю и спина к спине, на небольшом пятачке между стойкой бара и маленькой дощатой сценой. Пульсируя, скользя и разбиваясь о стены, подчеркивая ритм; вспыхивая сиянием звуков, переходящих в транс ритмичного и захватывающего биения, лилась музыка — громко, варварски, безвкусно, неистово и настойчиво. В душе замерло, разряженное внутреннее пространство мысли наполнилось вязким дыханием жара и ликования; я посмотрел ей в глаза, и она улыбнулась. Здесь гремела музыка, сталкивались ноги, пахло духами и потом; а в туалетах, вероятно для того, чтобы умерить приступы неожиданной страсти, были сняты двери. Мы долго танцевали, а потом я предложил ей выйти на свежий воздух; но во внутреннем дворике, куда музыка почти не доносилась, все еще танцевали и шумели.

Мы вышли на улицу; девицы, три часа назад продававшие входные билеты, курили в предбаннике, сидя на ободранном столе — уже без всякой кассы.

— Вы уходите? — спросили они.

— Да нет, просто ненадолго на свежий воздух, — ответил я.

— Пока, — сказал охранник, — приходите еще.

Было холодно, а небо — темным и прекрасным, звезды над головой горели мелкими хрустальными бусинками. И среди них, снова, как всегда, как в иллюстрациях к сказкам «Тысячи и одной ночи», с утомительной невероятностью, но и неизбежностью высветился этот странный, все еще немыслимый, перевернутый полумесяц, завалившийся на спину в припадке то ли ужаса, то ли ликования.

— Месяц таким быть не может, — сказал я себе как обычно, и она чуть выжидательно посмотрела на меня. Я поцеловал ее, сначала осторожно, потом решительно; она ответило быстро, страстно и умело. Мы протрахались полночи, а наутро, рассказывая за завтраком про себя и своих подруг, она сообщила мне о какой-то девице, тоже медсестре, которая работала в больнице Ихилов, когда был убит Рабин, и она даже видела те пули, которыми он был убит.

— Ну и как они выглядели? — спросил я.

— Да обычно; запечатаны в маленький пакетик.

— И что на нем было написано? — спросил я равнодушно.

— Какое-то сокращение английскими буквами; то ли «лонг.», то ли «лонгин.», а потом еще несколько цифр.

— Чушь какая-то, — подумал я и осекся.

То что я рассказал обо всем этом Марголину было несомненной ошибкой; он загорелся даже больше, чем я мог предположить заранее.

— Это нельзя так оставлять, — сказал он, — мы должны поговорить с этой девицей.

Впрочем, по каким-то причинам «кошечка» отказалась дать мне телефон своей бывшей подруги.

— Зачем тебе эта шармута [158]? — сказала она. — Вот скажешь, тогда и дам ее телефон, если найду. Да и номер этот давно уже не отвечает; а про то, что тебя так интересуют пули Рабина, можешь рассказать своей бабушке.

К счастью, еще до этого она упомянула название того отделения, где ее приятельница работала, и мы туда позвонили, сказав, что ищем ее по поручению родственников из России, которые хотели бы ей вернуть некогда взятые в долг деньги. Мы получили телефон, который оказался съемной квартирой; жилец, говоривший с сильным украинским акцентом, после долгой торговли, посулов и угроз дал нам телефон своего квартировладельца, правда под клятвенное обещание не говорить последнему о том, что телефон дал именно он. Квартировладелец, услышав нашу историю, сказал, что часть этих денег причитается ему, так как предмет наших дум и мечтаний выехала, не заплатив за воду и электричество. Мы сказали, что у нас именной чек, но пообещали напомнить означенной девице о ее долгах, и тогда он продиктовал нам телефон ее родителей, с которыми, как оказалось, он сам договориться не мог ни о чем, поскольку они отвечали «ло иврит» [159] или «по мирусия» [160] и вешали трубку.

На поверку предполагаемые родители оказались бабушкой и дедушкой. Я объяснил, что я медбрат, работавший вместе с Леной в больнице.

— Ну и что тебе нужно? — спросил дедушка, как мне показалось, немного нелюбезно. Я ответил, что из больницы уже неоднократно пытались Лене дозвониться, но безуспешно, и попросил ее телефон.

— Мы по-местному не понимаем, — почему-то объяснил он и добавил: — А в больнице она уже не работает.

Я ответил, что мне это известно, но в больнице не могут понять, почему она не хочет получить деньги из фонда по повышению квалификации, хотя по всем правилам эти деньги ей причитаются.

— Чего там еще заплатить? — сказал он, но уже менее нелюбезно.