Предвестники табора

Внутри большого эллипса, на самой его окантовке, сидела чуть размытая тень мухи, миксируя жидкий свет тонкими тенями лапок — в радужную круговерть.

«Как будто следы машинного масла!»

Эти эллипсы существуют в моей памяти, как нечто целое, — я никогда не напрягаю зрительную память, чтобы представить себе каждый из них в отдельности, да у меня ни за что и не получится представить, — даже если захочу.

Таких, как Пашка, моя мать любила именовать «белая кость».

— Сочувствую по поводу дяди Вадика… — говорил Пашка моему брату, пока я внимательно изучал полку с «фэнтези».

Да, все названия совпадали: именно об этих твердых с потрепанными углами переплетах, украшенных геральдическими картинками и подписанных мечевидными буквами, обложках, набитых потемневшими, словно от воды, газетными страницами, Пашка только что и рассказывал взахлеб. Люди его типа к семидесяти годам (если только доживают, а их не сводят в могилу всякие сердечные болезни — от неактивного образа жизни), иногда дорастают до чтения Чехова и Достоевского, которые всю жизнь до этого казались им скучной и неинтересной литературой.

— Прошлое лето дядя Вадик приезжал, я помню… а сейчас вы одни здесь, что ли?

— С дедулей. Но знаешь, это достиже-е-ение.

— В каком смысле?

— Тетя Даша не хотела нас отпускать. В результате, условились, что мы едва ли не безвылазно будем здесь батрачить.

— Теперь можете заочно забрать свое обещание.

— Да уж, спасибо за разрешение.

Они рассмеялись.

— Ща я вам пару песен «Naughty by nature» поставлю, о'кей? — Пашка спросил это с такой интонацией, что сразу стало ясно: если мы и откажемся, он так или иначе поставит их для себя.

— Вон мой магнит, — он направился в самый темный угол комнаты, — обратили внимание? Бум-бокс это называется.

— Как? — с вежливым интересом осведомился Мишка.

— Бум-бокс. Я берегу его от солнечных лучей. Он, конечно, слишком классный и современный, чтобы сломаться от такой фигни. Но я просто делаю это по старой памяти — когда у меня был еще старый магнит, он так перегрелся на солнце, что пленка стала крутиться в два раза медленнее, а на встроенных часах стало сто секунд в минуте вместо шестидесяти, прикиньте?

Мы с Мишкой, конечно, рассмеялись такой нелепости, но Пашка и глазом не моргнул — напротив, он сказал это с такой серьезной и сожалеющей интонацией! — за ней слышалось крайне бережное отношение к принадлежавшим ему вещам; и заботливое.

— У меня здесь три альбома. Из какого вам поставить сперва?

Мы, разумеется, не нашлись, что ответить. Пашка и не стал особо дожидаться; сказал:

— Ладно, поставлю из второго. Он самый забойный.

Но прежде, чем Пашка успел нажать на кнопку «Play» на первом этаже послышалось несколько быстро следующих друг за другом звуков: сначала резкий тычок ноги в ступеньку (именно в ступеньку — я узнал характерный скрип, преследовавший меня, пока я поднимался в Пашкину комнату), затем три-четыре деревянных щелчка наперебой с протяжными скользящими «фиу».

Пашка моментально выпрямился.

— Это что еще там такое? — он произнес это громко, ибо ответ на свой вопрос, по всей видимости, уже знал.

Он порывисто шагнул к лестнице.

— Димка, это ты что ли? Ты что, опять… — Пашка покраснел, — даже не думай тащить сюда ноус, слышь?

— Мы с отцом собираемся играть. Через полчаса, — послышался снизу Димкин голос.

— У нас гости. Ты что, забыл?

— Ну хорошо. Тогда поможешь мне поднять его. Стол и ножки.

— Черта с два! Да и вообще не фига тащить его сюда. Играли бы на улице! Хватит эксплуатировать мою комнату.

— Папа же договаривался с тобой! На улице он не разрешает, ты знаешь. Я и сам был бы рад на улице… чтоб с тобой не связываться.

— Это не мои проблемы, — резко обрубил Пашка.

— Ну мне отца что ли позвать, чтоб он тебе сказал, а? — прикрикнул Димка.

Пашка сник и дальше, хотя и пререкался, однако уже без прежнего энтузиазма.

— Если тебя это так напрягает, можно было бы и вообще не убирать ноус из твоей комнаты.

— Да щас тебе прямо! — охнул Пашка.

— Дим, ты освободился уже?.. Иди сюда! С нами побудь, — позвал Мишка.

Но Пашка моментально шикнул на него:

— Миш, не зови его ради Бога!.. Ладно? — произнося последнее слова, он слегка, но очень весомо качнул головой и потом тотчас крикнул вниз, на лестницу:

— Еще чего не хватало, чтобы он тут стоял в моей комнате день и ночь.

— Ладно, я подниму его сам через пятнадцать минут, — неумолимо заявил Димка.

— Через двадцать!.. Слышь меня? Через двадцать. Я еще не закончил свои дела…

Я улыбался; и у меня учащенно билось сердце. По-прежнему они спорили о ноусе.

Теперь они, однако, спорили иначе: из Пашкиного голоса исчезла всякая наглость, а Димка — он предъявлял аргументы более спокойно и уверенно.

— Ну все, с меня хватит, — сказал нам Пашка, — вы приехали как раз вовремя.

— О чем ты?

— Завтра я останусь здесь один — можно будет как следует оторваться.

Я вытаращил глаза — вот это сюрприз.

— Один?

— Да.

— Неужели, совершенно один? Вот это класс!

— Я обожаю такую лафу, да. Это настоящая тема. Я, бывало, чтобы без родичей посидеть, даже до понедельника здесь оставался… Если, конечно, никаких дел не было в городе, и мне не нужно было за дисками куда-нибудь ехать, — важно прибавил Пашка.

— Но ты-то, наверное, оставался для того, чтобы одному здесь побыть… — внезапно заметил Мишка; медленным голосом, который, казалось, увлекал его самого — в первую очередь.

Медленный мечтательный голос, и я понял: если я только сейчас начну энергично расспрашивать Пашку, Мишка обязательно заявит нечто, вроде: «Мы, возможно, придем, но ненадолго, максимум на час. Дел-то у нас не то, что немного, а, скорее, столько, сколько мы сами захотим. А дедуле помочь надо — мы ведь все-таки обещали тете Даше, сам понимаешь». А Пашка, конечно, не станет его уговаривать, скажет равнодушно: «Ну, как знаете», — правильно, если мы не почтим его присутствием, «он просто засядет за свою пустую книгу» — теперь, с учетом того, что это ставило под угрозу возможность хорошо провести время, — мне, я думал о себе, прежде всего, — «фэнтези» показалось уже совершенно бесполезной и пустой литературой, во всех смыслах.

Все же против обыкновения я сдержал себя, не стал перебивать Мишку; он прибавил еще:

— Чтобы развеять скуку, которую накапливают в тебе люди… — притронувшись к одной из свободно лежавших мозаичных фишек на столе — черный глаз павлина с тусклым созерцательным огоньком внутри.

Мишка, разумеется, искренне открывал свои собственные настроения, иногда, видно, его посещавшие, но сейчас они не вызывали у меня ничего, кроме тайного раздражения. Такая классная возможность оторваться, родителей не будет, делай, что хочешь, а он говорит о каком-то одиночестве! Но и опять я призвал себя к спокойствию. Мишка говорит, что надо учиться дипломатичности? Прекрасно, проведу эксперимент на нем самом. (От этой мысли мне стало приятно — словно я возвысился над Мишкой).

В данном же случае эксперимент означал подавлять в себе горячность — прежде всего.

— Не знаю, может быть, — Пашка, наклонив голову, быстро почесал затылок, — ну так как, вы со мной?

— Да мы не зна-а-аем еще пока, — опередил я Мишку; растягивая слова (на недавний Мишкин манер) и изображая сомнение и озадаченность, которые, тем не менее, можно преодолеть, если захотеть, — но можем попробовать, да. Верно, Миш? — я поглядел на Мишку. (Старался глядеть очень спокойно).

— Верно.

— Но еще не знаем все-таки, — я даже выставил вперед указательный палец, снова делая опор на сомнения — чтобы Мишка меня не заподозрил.

А потом проговорил:

— Раз Димки не будет, то…

— Ну еще бы! — фыркнул вдруг Пашка. — Я как раз это и устраиваю, чтобы быть подальше от него.

Потом он заговорил намеренно снисходительной интонацией:

— Он вроде как с отцом в автосалон собирается, — Пашка скорчил гримасу.